«Плохо дело», — еще больше настораживается Фурсов и хочет очнуться от внутреннего оцепенения, подняться, понять, что с ним. И не может. «Плохо», — мысленно повторяет он, следя взглядом, как аккуратно и бережно Яков Шпак заворачивает его комсомольский билет и значки в носовой платок и кладет глубоко, прощупывая пальцами, нет ли дыр, в накладной карман брезентовых штанов.
Подходят люди с самодельными носилками. Яков Шпак распоряжается.
— Подводите под него шинель... Аккуратнее, медведи! «Откуда взялась шинель?» — Владимир хотел об этом спросить, но не успел: его раздробленную, но соединенную еще с телом живыми нитями ногу повернули и опять его ударило по мозгам, и он куда-то провалился. Голос Ани вернул его к жизни.
— Господи, да очнись ты, рыжий! Живой ты или нет?
— Живой. — Он огляделся. Лежит на дороге. Рядом знакомое многооконное здание. — Госпиталь?
— Госпиталь, госпиталь, — спешит все выложить Аня. — Пока ты был, ну, без памяти, дядя Шпак остановил немецкую машину. Объяснил им: «Это наш, здешний, приписник. Видите, на нем ботинки с обмотками, а у настоящих красноармейцев сапоги». Разрешили они взять. Бросили тебя в машину. Они смотрят, а ты не дышишь. «Мертвый!» — сердятся немцы и хотят тебя спихнуть. А я не даю, говорю — живой! — и тормошу тебя. А ты не оживаешь.
Аня строчит, как из пулемета, боится — опять этот рыжий впадет в беспамятство. Вишь, его рыжие, в крапинку глаза опять начали лихорадочно блестеть, и брови дернулись, как там, возле ольхи.
— Ой, живи ты, окаянный!
Владимир пытается улыбнуться.
— А если немцы тебя схватят?
— Почему?
— За то, что меня спасла.
— А ты бы побоялся?
И глянула как-то странно.
Так тебе и надо, сел в лужу. Почему? Откуда в ее глазах старушечья жалость? Он хочет спросить об этом Аню и вдруг видит в дверях госпиталя знакомого санинструктора. Кажется, Федей его зовут.
— Федя?!
— Фурсов?
Федор подбежал, остановился как вкопанный, лицо покрылось нехорошей бледностью.
— Что со мной, Федор?
Аня делает испуганные глаза: молчи, мол.
— Ранен. Обычное дело — война. — Голос фальшивый, противный.
— Будь другом, скажи!
— Давай-ка я лучше тебя в палату доставлю. Доктора мигом починят.
Федор берет его под мышки, пытается, приподнять.
От боли и гнева Фурсов заорал — дико, страшно. Он орал потому, что боялся впасть в беспамятство, потому, что предчувствовал — оттуда нет возврата. Испугался и Федор, потащил его. Следом за ним, увидел Фурсов, поволоклась раненая нога. Его нога, он это теперь ясно осознал. И тяжелая от крови, прилипшая к нему чья-то шинель — поволоклась. Увидел все это и Федор. И вдруг ослаб.
— Не справлюсь я один. Позову на помощь.
Фурсову теперь было все равно.
— Положи меня на живот, — попросил он.
Уткнулся лицом в теплую дорожную пыль. Чья-то рука коснулась плеча. И голос Ани:
— Ты Фурсов?! Господи, как они изуродовали человека, не узнать!
Фурсов не ответил. По правой ноге побежали мурашки, от бедра до кончиков пальцев. Потом кто-то вогнал в ногу раскаленную иглу. Острие иглы, он чувствовал, подбирается к сердцу. Он сцепил зубы. Обильный липкий пот увлажнил голову, шею, теплую придорожную пыль. Владимир не шелохнулся. Он боролся со своей болью, со своей смертью в молчаливом ожесточении.
Может, и Фурсов, да не тот
Служил в стрелковом полку Фурсов. Бравый, строгий и немного надменный лейтенант. Он был награжден орденом Боевого Красного Знамени. О нем рассказывали легенды. Не об ордене, — о лейтенанте Фурсове. Об его отваге и бесстрашии. На финской войне лейтенант шел в атаку рядом со своим комиссаром. Они наскочили на скрытые проволочные заграждения. Комиссара убило, и он повис на проволоке. Лейтенант Фурсов был ранен, но снял тело комиссара и принес его в свою часть. Не дал белофиннам поглумиться над ним. За этот подвиг и наградили лейтенанта Фурсова орденом Боевого Красного Знамени. Лейтенант гордился редкой по тем временам и невозможно высокой наградой. Гордился по праву. И был немного надменен и больше, чем надо, строг.
Молва о бесстрашном кавалере ордена Боевого Красного Знамени быстро разнеслась по округе. С уважением относились к нему окрестные жители; девушки сгорали от тайного желания познакомиться с ним, а родители представляли своим малым детям лейтенанта Фурсова, как всенародного героя. Стоит ли говорить, что мальчишки не чаяли в нем души и старались во всем походить на него.
Услыхав знаменитую фамилию, Аня разволновалась. От счастья, от гордости, стеснившей ее грудь. Не напрасно она исходила всю рожь, само сердце подсказало ей подойти к ольхе, где она увидела лейтенанта Фурсова. И спасла его от смерти. Была она горда еще и потому, что с ночи женщины то и дело вспоминали о лейтенанте Фурсове, говорили о нем. Где он? Как воюет? Что с ним? Такой не попадет в беду, а если и попадет, то смерть все равно не посмеет к нему прикоснуться. Он же Фурсов. У него орден Боевого Красного Знамени. Он отважный и непобедимый, как сам Котовский... Так говорили о Фурсове жители округи.
— Сюда, сюда! — зовет Аня женщин. — Я нашла его возле ольхи. Понимаете, это лейтенант Фурсов.
Душная пыльная волна, поднятая юбками, перекатывается через Фурсова. Множество ног — босых, в стоптанных туфлях, порыжевших сандалиях, брезентовых шлепанцах — сомкнулись вокруг него. Поднять бы голову, сказать, что никакой он не лейтенант, а он пошевелиться не может. Он борется со смертью — кто кого. А над ним голоса:
— Тот, кажись, был цыганистый.
— И ростом поменьше.
— Кажись, он.
Всех взволнованнее голос Ани:
— Он! Он! Это от крови рыжий!
Фурсов чувствует спиной: его пристально разглядывают.
— А орден ты видела у него?
— Дядя Яков отвинтил и спрятал, чтобы немцы не узнали.
Молчание. И кто-то убежденно:
— Фурсов, да не тот, а все наш человек.
— Как же не тот? — протестует Аня. — Он же, он! Ослепли вы, что ли?
— И правда — он!
Одни голоса пасмурные, другие — солнечно-жаркие, третьи — сухие, как песок.
— Пить! — просит Фурсов.
А женщины наперебой начинают его кормить. Всем, что припасли для лейтенанта Фурсова. Назойливые, как мухи. Приподнимают голову и толкают ему в рот — кто кусок хлеба, кто крутое яйцо, кто ломтик свиного сала. А у него во рту — Сахара. Язык, как саксауловая чурка, шершавый, колючий.
— Пить... пи-и-ить! — хрипит Владимир, и коричневая пена вскипает на его губах.
— Ой, дуры, дуры, — спохватывается одна из женщин и бережно, по-матерински, кладет его голову на обтянутое юбкой колено.
Аня помогает разомкнуть зубы, и женщина льет ему в рот молоко, пахнущее пеленками и детством. Молоко булькает, будто закипает в гортани, стекает за шею.
