чрезмерного употребления брюквенного супа люди пухнут и умирают. Это немецкое «ешьте от пуза», по- моему, придумано ими специально, чтобы мы умирали. — Он вдруг замолкал, крепко тер высохшей ладонью высокий лоб. — Господи, о чем я? Сегодня я хотел сказать вам... Но и то, что сказал — истинная правда. Воздерживайтесь, прошу вас. Чтобы выжить вам, Володя, прежде нужно заживить раны.
Шли дни. Фурсов все больше и больше привязывался к Лайкову-Чернову, но с тревогой замечал, что тот держится из последних сил. Лайков становился прозрачнее, тоньше, бесплотней. От этого, чудилось Фурсову, у него увеличивались очки. Они становились все больше и больше, занимая уже половину лица. Как-то он рассказал Лайкову о Надежде Аркадьевне Шумской и Александре Бухове, об их удачном побеге.
Лайков взволновался:
— Хорошие люди... Надо, чтобы узнали о них все. У меня здесь много друзей — расскажу... Я загляну к вам завтра, Володя. У меня есть кое-что передать вам... Ах, какие люди! Нет, нас не сломишь, не покоришь!
Лайков-Чернов не заглянул ни завтра, ни послезавтра. Вместо него пришел Мишка Бурыгин. Водянистый, вялый. Лицо злое. Круглые петушиные глаза стали желтыми и стеклянными. Фурсов по опыту знал: стали глаза стеклянными — смерть за плечами. Но Бурыгин еще не почувствовал ее приближения. Он клюнул раз другой неподвижным взглядом Фурсова, весело сказал:
— Очкастый кличет тебя. К вечеру подохнет.
«Ты раньше подохнешь!» — хотел крикнуть Владимир, но что-то помешало ему, и он, спустившись с койки на пол, заработал руками и левой ногой и пополз в противоположный конец палаты, где, он знал, стояла койка Лайкова-Чернова. Дополз. Держась за спинку кровати, приподнялся, нащупал в ногах пустое место, сел. Лайков был желт и налит водой под самые глаза. Глаза неподвижные, стеклянные, блестят. Он слабо улыбнулся.
— Предупреждал вас, а сам не выдержал, наелся... И вот.
Фурсов понял — конец. Сказал, чтоб сказать хоть что-то:
— Ерунда.
— Конец, дружок, конец. — Лайков-Чернов силился закрыть глаза, но они уже не закрывались. — Не было на земле человека, к которому бы смерть пришла вовремя. И для меня не сделала исключения. Поспешила. Жаль. Нам о многом надо было поговорить, Володя. И о месте человека на земле. И о родине, и о войне. И как себя вести, если случится такое, что случилось с нами.
— Выживем! — глухо сказал Фурсов и покраснел, вдруг поняв, что сказал это самому себе.
Лайков-Чернов не отозвался. Он лежал неподвижный, безжизненный — оболочка, налитая водой по самые глаза. Но он еще дышал.
— Однако о самом важном я должен тебе сказать, пока могу говорить. Все можно перенести: разлуку с любимым человеком, голод, чужбину, плен. Самое трудное испытание — это когда унижают, втаптывают в грязь твое человеческое достоинство. Фашисты по этой части — искусные мастера. Пройти сквозь этот ад и выстоять — значит, победить, значит — быть человеком с большой буквы и сегодня, и завтра. И всегда... Ты слышишь, Володя... ты понял меня, Володя? И еще — попадешь в Москву... я знаю, ты будешь... ты будешь в Москве...
Когда умер Лайков-Чернов, в какое мгновение перестало биться его сердце, Фурсов не заметил. Потому что вдруг раздался пронзительный, молящий о пощаде и милости, нечеловеческий крик:
— Не могу... не хочу... спасите меня... спаси-и-те!
Фурсов вздрогнул и обернулся. Из глубины палаты, вихляясь, на него надвигался Мишка Бурыгин. Стеклянные глаза неподвижны и слепы, рот искажен синим предсмертным криком. Не добежав, рухнул в проходе.
Смотрите и запоминайте
Многие умерли. Умирали. А он — жил. Затянулись, зарубцевались раны. Не у него одного, у многих. Каждую неделю, по субботам, лагерное начальство проводило осмотр ампутантов. Комиссия из трех-пяти немецких чинов усаживалась за стол, поставленный посредине двора, и придирчиво осматривала ампутантов, которые вереницей тянулись мимо этого стола. Осмотр напоминал Фурсову выводку коней.
На одной из таких выводок Фурсовым заинтересовались. Офицер с симпатичным лицом и мечтательными глазами, как у актера, обошел вокруг него, пощупал руки, обнажил культю и сказал на довольно правильном русском языке:
— О, ты сильный... зовсем сильный. Без нога — сильный. Ты будешь работать. Без работы скюшно оччен! Верно я говорю?
Офицер велел выдать Фурсову костыли и мухобойку, сопроводил его к месту работы. Этим местом оказалась общественная уборная.
— Здесь твоя работа... за-ме-чча-тел-но. — Офицер смеялся одними мечтательными глазами. — Убивайт муха. И мыть чисто-чисто... понимайт — чисто.
— Понял, — обронил Фурсов, а в ушах у него звенели слова Лайкова-Чернова: «Пройти через ад и выстоять!» — Понял.
— Оччен хорошо!
Так Фурсов начал работать: убивал мух, смывал нечистоты, освежал проходы негашеной известью. Изредка в уборную заходил офицер с мечтательными глазами, справляя надобность, спрашивал бодро:
— Все порядке?
— В порядке, — таким же бодрым голоском отвечал Владимир. И как-то осмелился, попросил: — Можно сюда табуретку?
— Что есть табуретка?
Фурсов объяснил.
— А-а, можно, можно, — разрешил офицер. — Один нога, понимаю, понимаю.
В тот день дежурство для Фурсова тянулось мучительно медленно. Болела голова. Звенело в ушах от борения с отчаянием и слабостью, когда для тебя исчезает смысл жизни и хочется раз и навсегда покончить с нею все счеты. Уже к концу смены воздух вдруг огласился безысходным слитым плачем. Это был страшный и грозный в своем нарастающем постоянстве вой-причитание. Он, казалось, заполнил все пространство, и сам воздух превратился в этот грозный в своей обреченности плач тысяч и тысяч людей.
Фурсов, забыв про костыли и хватаясь руками за стены, запрыгал к выходу. Уборная стояла на возвышенном месте, как церковка, и отсюда далеко было видно. За колючей проволокой, огораживавшей лагерь, гнали людей. Это были евреи — старики, женщины, дети. Их куда-то гнали. Эсэсовцы. Наготове автоматы, овчарки рвутся с поводков. Обреченные двигались медленно, слитно, и так же медленно, слитно плыл над ними, над лагерем, над всем миром плач-призыв, плач-молитва, плач-проклятие. Их били прикладами, науськивали на них овчарок, но обреченные, казалось, ничего не замечали.
Перед уборной лежала одна, высеченная из гранита, ступень. У Фурсова закружилась голова, и он рухнул на эту ступень, больно ударившись грудью об уступ, и скатился на землю. Лежал без движения в пыли, опустошенный, обессилевший. Стоявший неподалеку на своем посту часовой с минуту смотрел на него сострадательно, потом, озираясь, бросил ему кусок колбасы.
— Я австриец... я не наци.
Подоспевший сменщик принес ему костыли, помог подняться, что-то говорил, протягивая колбасу. Владимир отвернулся, пошел к себе, желая одного — оглохнуть. Но плач обреченных на гибель людей разрывал воздух, проволочные заграждения, стены бараков, просил, требовал — не забыть, отомстить.
И так было не день, не два. Не день, не два мимо лагеря к соседнему рву гнали обреченных. Их расстреливали. И другие обреченные забрасывали трупы землей. А потом расстреливали их. Их оружием был плач. И они плакали — слитно, обреченно. От этого плача некуда было деться. Ампутанты забивались в постели, в жаркое блошиное тряпье. Но плач был с ними — будил совесть, наливал сердца гневом. Смотрите и запоминайте! И они выползали из бараков, издали смотрели, как страшно плакали, как падали, скошенные автоматными очередями, женщины, старики, дети.
