Кто как, а я уезжаю. Дай пять, Феб, не поминай лихом. Мы с тобой хорошо прожили все эти годы, соседом ты был душевным, слова худого не скажу, грех жаловаться, так что…» Впервые в жизни я не нашелся, что ответить соседу. Мало того, мне вдруг захотелось тоже погрузиться на какую-нибудь телегу. С вещами и Гермионой.
На душе стало совсем скверно. Разговоры о хлебе и табаке, закрытие пунктов приема желудочного сока. Напившийся до бесчувствия трезвенник Минотавр. Опять же, пенсию уже две недели как не выплачивают. Вот тебе и порядок вкупе со стабильностью…
«Опять казначей выпутался, сволочь, — сказал желчный Парал. — В позапрошлый раз, когда его собирались судить, сгорел городской театр. В прошлый — марсиане прилетели. А теперь вот Лаомедонта выпустили, да еще и Минотавр запил».
Мы некоторое время вяло обсуждали набивший оскомину вопрос о городском казначее, три года назад растратившем деньги, отпущенные на строительство городского стадиона, но до сих пор разгуливавшем на свободе, потому что следствие никак не могло прийти к концу — все время, действительно, что-то мешало.
Тут Калаид зашипел, задергался так, что все невольно посмотрели на него.
«А-алкоголика вылечить пра-актически нев-в-возмож-ж…» — сказал он. Вмешался Пандарей. «Вот что, старички, — сказал он. — Только между нами, ясно? Чтобы никому ни слова. Никто его не выпускал. Понимаете?» — «Как это не выпускал, — возразил Полифем, — ты, Пан, ослеп, что ли, вот же он только что приезжал…» — «Это не он, — настаивал Пандарей. — Не господин Лаомедонт. Это они там, в столице, двойника нашли. Загримировали подходящего, чтобы он, значит, вроде как сам Лаомедонт и появился. Поняли? На живца ловить будут, вот как это называется. Придет он сегодня ночью туда, тут они его р-раз!..» — «Да-а, — протянул Полифем. — Не успел Минотавр появиться, а уже заездил тебя, Пан, можно сказать, до ручки довел. До живца, то есть».
Тут все стали хлопать Пандарея по плечу и говорить: «Да, Пан, насчет живца-Лаомедонта это ты, старина, дал…» «Зачем же они его загримировали, — ехидно спросил Парал, — если сами же сегодня ночью хотят накрыть? Ну, ты даешь, старина…» Пан немного послушал, потом раздулся как глубоководная рыба, застегнул мундир на все пуговицы и заорал: «Поговорили — все! Р-разойдись! Именем закона».
И правда, делать здесь больше нечего было. Мне во всяком случае. Я направился в аптеку — нужно было купить сердечные капли себе и что-нибудь от мигрени Гермионе. Потом зашел на почту. Конечно, никаких распоряжений насчет пенсии и никаких объяснений по поводу задержки там не получали. Посоветовали зайти в городской совет. А еще лучше — просто немного подождать. В конце концов, задержка на две недели не может считаться чем-то совсем уж из ряда вон. Я решил, что — да, действительно, немного подождать вполне можно, попрощался с почтмейстершей.
Вернулся домой, сел почитать газету. Вот ведь как получается: в тот момент, когда хоть что-то можно было бы узнать от Харона, мой дорогой зять исчезает спокойненько и даже не дает труда позвонить домой, успокоить. А газета его, оставшись на попечение заместителя редактора господина Корибанта, как и положено, мгновенно превращается в большое двадцатичетырехстраничное вместилище безвкусной и неправдоподобной жвачки. Я перелистал газету и не нашел ни единого упоминания о возможном голоде. Или о пенсиях. Не говоря уже о таком важном событии, как например закрытие пунктов приема желудочного сока.
В качестве передовой статьи фигурировало полуподвальное творение некоего доктора Марсия (так мне и не удалось выяснить у Харона, кто скрывается за этим двусмысленным псевдонимом) о некоторых новейших исследованиях желудочного сока, проводившихся в последние месяцы. В частности, оказывается, что все человечество, в соответствии с составом данной жидкости, можно достаточно четко разделить на пять категорий, причем процентное содержание химических элементов передаются внутри каждой из этих категорий по наследству с большим постоянством, чем даже расовые признаки. Очень интересно. Написали бы лучше, что случилось с пенсиями.
Городское статистческое управление сообщало о стабильном росте благосостояния за минувшее лето — на 0,1 % выше по сравнению с аналогичными периодами прошлого года. Начальник управления господин Эвтибиад высказал предположение, что это связано с притоком туристов.
Туристов этим летом можно было, по-моему, увидеть только в снах господина Эвтибиада.
Словом, повторяю, газета не содержала ровным счетом никакой полезной информации.
За обедом я рассказал Гермионе и Артемиде о закрытии стационара.
«Это, конечно, временно, — сказал я. — Не думаю, что они долго будут держать его закрытым. В конце концов, им же нужен желудочный сок.» — «А пенсии? — спросила Гермиона. — Что с пенсиями?» Артемида молчала, уткнувшись в тарелку. Вообще, выглядела она уставшей, видимо ночной шум и ей не дал выспаться как следует.
Я рассказал о пенсиях.
«И как же мы будем жить? — осведомилась она. — Кто-нибудь в этом доме скажет мне, на какие деньги я буду вести хозяйство?» Больше всего на свете я не люблю разговоры о деньгах. То есть не вообще о деньгах, а об их недостатке. Тем более за столом. Мне буквально кусок в горло не лез. К тому же она преувеличивала: даже если предположить, что пенсию задержат еще на полмесяца, проблем с хозяйством не будет. В конце концов, и я кое-что откладывал на черный день (десятку-двадцатку в месяц), и сама Гермиона была женщиной бережливой и экономной. Но спорить с ней в подобных случаях просто бессмысленно.
А она останавливаться не собиралась. Досталось всем: и мне — «бессовестному алкоголику, всякую копейку норовящему отнести в кабак» (она-таки учуяла запах водки), и Артемиде — «только о тряпках думающей» и даже отсутствовавшему Харону — за то, что уехал и не оставил денег перед отъездом.
Тут я попробовал вступиться, сказать, что Харон ездит за счет редакции. Гермиона демонстративно встала из-за стола, хлопнула дверью. Следом ушла Артемида. И остался я за обеденным столом в полном одиночестве.
Погода обычная, осенняя. С утра дождь и ветер, температура около двенадцати градусов, влажность. То ли из-за этой влажности, от ли от событий вчерашнего дня, но моя экзема, похоже, обострилась.
От Харона ни слуху, ни духу, зато Артемида как завеялась вчера с вечера с какими-то приятелями на пикник, так явилась только к обеду. Я не стал делать ей замечаний, но на ее «Привет, папочка», — ответил: «Доброе утро,» — с максимальной холодностью, на которую был способен. Жаль только, что она не поняла этого. Нет, хоть и проработал я столько лет в школе, а воспитатель для собственной дочери из меня так и не получился. Нет пророка в своем отечестве — и нет учителя в учительской семье. Где-то я читал, что свои дети остаются загадкой даже для профессионального педагога.
Конечно, давно следовало бы поговорить с зятем. Но мне казалось, что все у них налаживается, о своем скоропалительном романе с господином Никостратом Артемида забыла. Да и что там за роман! Ну, постояли пару вечеров в саду, подержались за руки глядя на закат. Пусть даже поцеловались. Пусть даже господин Никострат какое-то время провел в нашем доме. Но ведь, с другой стороны, ее можно понять — время было ужасное, все словно летело в тартарары — и привычный уклад жизни, и маленькие радости — все затягивалось безумным водоворотом грозных слухов. Девочка, словно за соломинку, схватилась за ближайшего к ней человека, и лишь по вине самого Харона этим человеком оказался не он, а холостой и привлекательный секретарь мэрии.
И потом: как только Харон вернулся, все сразу же встало на свои места и стояло так два года. До позавчерашнего дня, когда Харон вдруг засобирался в командировку в Марафины. Слава Богу, он перестал принимать в доме сомнительных типов вроде бывших инсургентов. Однако взгляды его оставались прежними. Он так же стремился уязвить новые власти, так же насмешничал над складывавшимися патриархальными отношениями гражданин-общество. Да и на семейную жизнь Харон смотрел, по-моему, как на необходимое зло, не более того. Молодые женщины хорошо чувствуют, когда их молодостью и красотой, фактически, пренебрегают в пользу неких священных коров, как-то: профессиональному призванию, общественному долгу и прочим (по их мнению) мужским выдумкам. До поры до времени они еще терпят. Но потом…
А Харон впервые за последние два года уехал на день и третьи сутки не давал о себе знать.
