что роды прошли неудачно, ребёнок умер.
Первые дни мы с Леной ходили к Ване в больницу. Меня не хотели пускать даже в приёмную: не положено. Я купил сторожу бутылку водки и больше на вахте его не видел. Медсестра сказала, что в палате сквозняки и Ване нужны тёплые носочки. Купили носочки. Назавтра оказалось, что они исчезли. Кто-то украл. Купили новые…
Спустя неделю моя мама пришла в себя от шока и забрала Ваню из больницы. Отец сомневался, но спорить не стал.
Меня мучил запах. Лена пахла так же, как брошенный нами сын. Этот запах преступления преследовал меня. Нам было тяжело вместе. Лена считала себя неполноценной, неспособной родить «нормального» первенца. Она не могла видеть меня, ей казалось, что она сделала меня несчастным. Мы разошлись. Я остался один в бабушкиной квартире в Черёмушках.
Содрав остатки полиэтилена и рассмотрев Ванину находку внимательно, я сделал вывод, что художественная ценность произведения весьма сомнительна.
В институте я часто сдавал историю искусств за друзей. Преподаватели особо не вглядывались в лица студентов, и мне удавалось многократно ответить на вопросы под разными фамилиями.
Фигуристая баба, напоминает тех, что украшают дверцы дальнобойных фур. Грудь пышная, талия узкая, обливается нефтью из красной, в цвет ногтей и босоножек, канистры. А ещё этот нимб из колючей проволоки. Сюжет эффектный, но написано наивно, слащаво. Нечто похожее можно найти на рынках, где торгуют сувенирной живописью.
Для сравнения я поставил картину к стене рядом с выцветшим Ренуаром… Ну… типа… не так уж плохо она смотрится рядом с классиком. Дешевая, вульгарная, блядская красота. Зато цветная. Художнику удалось вывести девицу довольно эротично; изгиб тела возбуждает фантазию, а нефть напоминает брызги спермы древнего подземного чудовища… Ощущаю себя Мартином Лютером, или кого там дьявол искушал? Ведь уже полгода я забочусь о Ване, и общение с женщинами стало затруднительным. Сам Ваня буквально зачарован. Смотрит на белое, в чёрных каплях, тело и глаз не может отвести. Мы с ним быстро с катушек слетим, если перед носом такой бабец маячить будет.
– Ваня, скажи, пожалуйста, где ты взял это… эту картину?
– Не скажу, не скажу! – Он бегает по комнате и смеясь плюхается на диван с высокой спинкой и двумя истёршимися бархатными валиками по бокам.
– Ну, Вань, скажи.
– Не скажу.
– Вань, хватит ломаться! – говорю я железным голосом.
Тут он взял и заревел.
– М-м-м-м-м-м-м, не кричи-и-и-и на меня-я-я-я-я-я-я! А-а-а-а-а-а-а! – моментально превратился в крупного пупса, брызжущего слезами и размазывающего сопли по физиономии.
– Иван, я не кричу! Прекрати рёв, ты уже взрослый! – Я стараюсь поддерживать реноме строгого, но справедливого отца.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – Ваня пускает пузыри носом и ртом.
– Ну ладно, извини… Извини, чувак, я же так… как бы… Извини… – Воспитатель из меня никудышный, я обнимаю Ваню, легонько хлопаю по спине. – Не плачь, я ведь не просто так спрашиваю… странно всё-таки… я «Газель» откапываю, а ты вдруг притаскиваешь домой картину… а может, за ней охотятся гангстеры?..
– Она красивая… – всхлипывает Ваня. Плакать он прекращает, как ребёнок, так же быстро, как начал. Он вообще отходчивый, мой Ваня. Вот мне бы так. Я уж если загружусь, то надолго.
– Ну скажи, где ты ее взял?
– Не скажу!
– На помойке нашёл?!
– Не скажу, не скажу!
– Пойдём, покажешь! – Я нежно, но крепко беру Ваню за руку, надеваю на него куртку, ботинки. Он не сопротивляется. Одеваюсь сам, и мы выходим за дверь.
С самого начала Ваня отличался от нормальных детей во всём. Даже телом, силуэтом. Обыкновенные дети похожи на хорошеньких кукол. Пропорциональная головка, ручки, ножки. Ваня же походил на игрушечного плюшевого медведя. Ручки и ножки тонкие, а голова и пузо – большие.
Врачи предрекали его скорую смерть. Серьёзный порок сердца, общая слабость организма, склонность к простудам. Ходить Ваня начал только в три с половиной года. Но жил.
Наличие слабоумного сына не укладывалось в моей голове. Я, молодой парень, не мог смириться с этим. Друзьям по подъезду, знакомым с детства, соврал, что из-за смерти нашего с Леной малыша мои мама с папой усыновили чужого ребёнка-инвалида. Мне было ужасно стыдно за Ваню. Просто немыслимо признаться, что я отец дауна. Сам я поздний ребенок. Подслушав в детстве разговор мамы с врачом, я узнал, что ей делали так называемую реанимацию плода. То есть меня. Оживили специальным уколом. Я родился мёртвым, практически мёртвым. В детстве много болел. Рахитичная, большая голова, торчащий живот. Меня вечно таскали по врачам. Из-за сколиоза запретили поднимать тяжести, и мама не придумала ничего лучше, чем рвать школьные учебники для того, чтобы я носил в портфеле только те страницы, которые требовались в данный момент. «Как тебе не стыдно! Это же КНИГА!» – каждодневно порицали меня непогрешимые советские тётки-учительницы, а одноклассники – и что самое ужасное, одноклассницы, издевательски хихикали. Бабушка водила меня в школу и встречала после уроков тогда, когда все уже ходили самостоятельно. Вдобавок я картавил. Путём скандалов, истерик и угроз удалось выколотить отмену бабушкиного эскорта, но взамен мне на шею навесили связку ключей от дома. Боялись, что иначе я их потеряю. Звенящая связка была настоящим камнем на шее.
Подростком я стал тайно заниматься спортом. Тайно, потому что мама запрещала мне перенапрягаться из-за слабого сердца. По утрам я выходил из дома раньше положенного и учился подтягиваться на дворовом турнике. Однажды меня застукал отец. Он не заложил меня маме, а вместо этого дал пару уроков бокса и завёл мне график подтягиваний на клетчатом тетрадном листе. Через два месяца я подтягивался десять раз, перестал передавать в школу медицинские справки, освобождающие меня от физкультуры, и сдал все нормативы. Физрук даже отправил меня на районные соревнования по кроссу. А ещё папа договорился со своей знакомой логопедшей, и она стала со мной заниматься.
За одно лето я физически окреп, научился выговаривать «р» и стал увереннее в себе. Оказалось, что моё чувство юмора многим по душе, а внешность нравится девочкам. Я стал душой компании, закончил школу, поступил в институт. Я приобрёл крепкую неприязнь к инвалидам, калекам и хлюпикам. Жизнь завертелась весёлым колесом. И тут на тебе! Сын – даун…
С чего я так зарубился на этой картине? Зачем мне знать, откуда Ваня её раздобыл? Какая, на хер, разница? Чего мы выперлись на вечернюю пустую улицу? Метаться в поисках хозяина картины смешно. Всему причиной моя раздражительность. Она толкает меня на глупые, бессмысленные поступки. А с Ваней поживёшь – свихнёшься окончательно. По инерции мы всё-таки выходим за ворота. Горят редкие фонари. Метрах в двадцати возле своей калитки стоит сосед Тимофеич.
– Добрый вечер, Виктор Тимофеевич!
– Здорово, Иван. У нас тут авария, слыхали?
– Да… – пискнул было Ваня. Я сильно сжал его ладонь и зачем-то спросил:
– Нет, а что такое?
– «Тойота» в поворот не вписалась. Мужика только что реанимация увезла. Пьяный. Я с ментами разговаривал. И кто им права продаёт? Расстрелял бы, ё… – Тимофеич закурил. – Вот скажи мне, Федь, что за народ? Ведь знак стоит всю жизнь: крутой поворот. Так нет, несутся как угорелые и постоянно стукаются. Пьяные, трезвые, один хрен! Одно и то же!..
– Может, они в знак не верят? – предположил Ваня.
– Может, не верят… – Тимофеич тяжело вздохнул. – Вот так катаешься-катаешься, а потом бах – и нету. Сходите посмотрите, машина небось там ещё. Вся морда раскурочена!
– Сейчас сходим…
– До свидания, Виктор Тимофеевич!
– Будь здоров, Иван.
