— Вредная книжка, — согласился я. — Мне становится стыдно, что я тоже Жилин.
Он опять хохотнул.
— Шутите? Это признак здоровья.
Я не шутил, а иронизировал, причем не над собой. Вероятно, офицер не видел разницы. Завидное свойство психики. В дверь просунулось маленькое веснушчатое лицо, утонувшее в краснозеленой форменной панаме, и сообщило неожиданным басом:
— Товарищ лейтенант, сюда едет Бэла. Бэла передает привет Ивану. Иван — это он?
— Это он, — откликнулся я.
Мой офицер привстал и поправил форму.
— Вот и начальство проснулось. Вы что, знакомы с Бэлой?
— С кем только я не знаком на этой планете.
— Тогда, не сочтите за бестактность… — несмело проговорил он. — Думаю, вы все-таки имеете отношение к тому человеку, который столько сделал для нашей страны.
— А сам вы, кстати, не имеете отношения к одному знаменитому авиатору? — поинтересовался я у него. — Ваш тезка. Тоже был русский и тоже давно умер.
— Какому авиатору?
— Который, помимо прочего, изобрел вертолеты. Вашего прапрадедушку случайно не Игорем звали?
Лейтенант носил звучную фамилию Сикорски и был, вероятно, неплохим мужиком, хоть и не знал ничего про своего знаменитого тезку Игоря Ивановича, создателя вертолетов. Мы с ним обязательно сдружились бы, сведи нас судьба в других обстоятельствах и для решения других задач. Был он упитанным, улыбчивым и разговорчивым. Но главной его достопримечательностью были круглые большие уши, торчащие в разные стороны — как ручки у сахарницы.
— Мои прапрадедушки торговали маслинами, — с сожалением ответил он. — И дед, и отец. И сам я продавал маслины, пока друзья не уговорили меня превратиться в полицейского…
Наша беседа началась уже давно, и довольно любопытным образом. Я с такой тактикой ведения допроса до сих пор не встречался. Лейтенант Сикорски не стал пугать свидетеля агрессивной тупостью, а также не стал оплетать добычу паутиной пустых вопросов, среди которых спрятаны важные для следствия узелки, лейтенант Сикорски принялся делиться воспоминаниями о своих болячках. Оказывается, он всю жизнь чем-нибудь болел и к тридцати годам приобрел полный джентльменский набор — остеохондроз, гипертония, гастроэнтероколит, холецистит и что-то еще, во что мне вникать не захотелось. Как вас вообще в инспектора-то взяли, с ужасом спросил я, не понимая, к чему он клонит. В том-то и штука, торжествующе объявил полицейский, что теперь я здоров! Я научился жить иначе, сказал он, и в этом мое счастье. Мы все научились жить иначе. Я знаю, вы все стали вегетарианцами, поддержал я по мере сил эту неловкую беседу. Он отмахнулся: секрет в другом. Здоровыми становятся не постепенно, а в один миг, в один счастливый миг. Секунду назад ты был болен, а через секунду уже здоров. Понимаете? Нет, ничего я не понимал, и тогда мой гость посоветовал: вот когда выползете отсюда, сразу отправляйтесь на холм, а то давайте патрульную машину вызовем, пусть довезут вас до места. Зачем? Он удивился: ну так вы же хотели понять? Все в ваших руках, и нечего, нечего раскисать. Сам ты раскис, подумал я. Что ты можешь знать о том, как люди раскисают, что нового ты можешь рассказать об этом бывшему межпланетнику и бывшему шпиону, но вслух произнес только одно: к чему вся эта преамбула? А к тому, объяснил он мне, что, если кто-то начал жить иначе, невозможно представить, чтобы он пожертвовал тем счастьем, которое имеет. Захотев дурного, человек нарушает гармонию своего же мира. Жители этого города ясно увидели зависимость того, что они получили, от собственных ощущений и, тем более, от поступков. Вот почему в этом городе почти не совершается преступлений. В самом деле, получив однажды здоровье и ощущение счастья, узнав разницу между здоровьем и нездоровьем, кто захочет променять их, к примеру, на какие-то там деньги? Нет, невозможно представить… «Я к тому вам это рассказываю, — терпеливо вдалбливал мне страж порядка, — что у нас здесь давно не случалось ничего похожего, и мы думали, что ничего похожего у нас теперь быть не может…» Меня разбирал смех. Неужели они боялись, что без этакого душераздирающего вступления я не стану помогать расследованию? Невроз, принявший эзотерические формы. И они еще называют себя здоровыми? «Дело было так, — ответил я офицеру, — записывайте мои показания». — И он послушно включил магнитофон на запись…
— Значит, все ваши предки были торговцами? — спросил я. — А вы, получается, сломали вековую традицию. Не является ли это вопиющим нарушением гармонии вашего мира?
Он встрепенулся.
— Типичное заблуждение новичка. Гармония вовсе не во внешних обстоятельствах жизни, а в том, как эти обстоятельства воспринимаются человеком. Мой вам совет, Иван — разрешите мне вас так называть? — побывайте хоть раз на холме.
— А как мне вас называть, лейтенант Сикорски?
— Рудольф. Руди.
— Я обязательно побываю на холме, Руди, — пообещал я. — Я даже готов под землю спуститься, если мне вдруг приспичит что-то понять. Однако признаюсь вам, что не вижу связи между здоровым образом жизни и отсутствием в городе преступлений.
— Вы подозреваете, что я солгал? — искренне удивился полицейский.
Некоторое время мы оба молчали.
— Ни в коем случае, — сказал я. — Один чудак сегодня уже убедил меня, что даже служебный долг не заставит его изменить своим принципам.
Он поморщился.
— Не надо упрощать, Иван. Работа в полиции невозможна без определенного рода компромиссов, поэтому я отвечу так: хочешь жить иначе, начни с малого.
— Разве не лгать — это малое? Некоторые всю жизнь пытаются научиться жить не по лжи, а подыхают по уши в дерьме.
— И все-таки приходится с чего-то начинать. Есть задачи, для решения которых главное — начать.
Я попробовал поднять руку и посмотреть на часы. Получилось. Жизнь возвратилась в обездвиженное тело.
— Впрочем, я не ответил на ваш предыдущий вопрос, — спохватился лейтенант. — Во-первых, вы путаете здоровый образ жизни и здоровый образ мыслей. А связь между здоровым образом мыслей и здоровой криминогенной обстановкой, согласитесь, очевидна. Во-вторых, порядка в нашей стране действительно прибавилось, если сравнивать, скажем, с тем, что описано в мемуарах вашего однофамильца. Единственный вид нарушений, который остался, — это, пожалуй…
— Нарушение правил полетов? — предположил я. — Штурмовыми геликоптерами?
Лейтенант засмеялся навзрыд, трясясь вместе со стулом. Странный он был полицейский, этот лопоухий толстяк Сикорски, похожий на кого угодно, только не на полицейского. Он безнадежно махнул на меня рукой:
— Я пытался всего лишь сказать, что большая часть нарушений не выходит за рамки Естественного Кодекса. Вы ведь читали на таможне памятку насчет Естественного Кодекса?
— Не сморкаться, не плеваться, не чихать в общественных местах, — покивал я. — Мусорить и гадить только в специально отведенных местах. Не ручаюсь за точность цитаты.
— Да нет, все правильно. Настоящие эксцессы, к сожалению, тоже иногда случаются, но они редко носят преднамеренный характер. Если кто-то и накуролесит в нашем маленьком королевстве, то потом обязательно выясняется, что несчастный пребывал в состоянии аффекта. Например, на почве ревности. Ревность, это такой бес, которого так просто не изгнать из человеческой души, и особенно страшно, когда ревность имеет основания. Рождается ненависть, направленная против мира в целом. Рвется ниточка, соединяющая нас с природой, с Богом.
Неужели все это было сказано сотрудником полиции? Сыщиком? На секунду я потерял чувство реальности. Здоровенный смешливый мужик, философствовавший возле моей кровати, был ненастоящим, неправильным, он и не мог быть иным, потому что в мире, который он вокруг себя творил, отсутствовала гармония. Я должен добиться соответствия, понял я, иначе… Что — иначе? Иначе мне опять станет
