— Семь пещер, — прочитал он. — Фирма, торгующая антиквариатом. Довольно крупная.
— Где это, тоже знаешь?
— Само собой, — ответил он напряженным голосом.
— А не прогуляться ли нам туда? — предложил я. — Или это далеко?
Лэн мужественно кивнул стриженой головой:
— Идемте.
— Нет, сначала в отель, — сказал я.
Опять он ни о чем меня не спросил. Похоже, на парня можно было положиться. Вот так дети и вырастают в героев, подумал я растроганно, а мы все про учебу с ними, а мы все копим советы, как им надо жить, и готовим для них будущее, которое они делают себе сами…
Единственное, что может развлечь двух героев, шагающих по спящему городу, это разговоры о том о сем.
Как писатель может не верить в Бога? — риторически вопрошал собеседник, словно сговорившись с давешней ведьмочкой. Многие наши этого не понимают. Кто это — «наши»? Ну, те, ради кого писатели существуют в природе. Вот вы, Иван, сказал он, не верите в высшие силы, потому что вы межпланетник, это понятно. Хотя на самом деле это совершенно непонятно, если вдуматься… («…Перед кончиной своей, надеюсь, безвременной, — процитировал Лэн, — возблагодарю бога, которого нет, что он создал звезды и наполнил мою жизнь…» «Ты забыл, дружок, что я не только межпланетник, но еще и коммунист», — царственно осадил я дерзкого юнца.) Ладно, о присутствующих либо хорошо, либо ничего. Так вот, те самые писатели, которые истово НЕ верят в Бога, отчего-то пытаются найти Ему заменителя — дружно, упрямо, соревнуясь друг с другом в изобретательности. То в виде, скажем, «Разум-Социо», рожденного человеческим сознанием, то в виде колоссального транспланетного чудовища по имени Плазмон, то в виде парочки маньяков, вырастивших в котле-автоклаве нашу Солнечную систему. Примерам несть числа. С какой целью это делается? («По-твоему, наш писатель понимает, что „ваш“ читатель не простит ему вульгарного атеизма? — предположил я. Правильно, конъюнктуру общественных заблуждений творец должен чувствовать зад… пардон, спинным мозгом».) Конъюнктура? Вряд ли. О какой конъюнктуре речь, если некоторые писатели — из больших, из настоящих — вообще дьяволопоклонники! Создают Евангелие от Сатаны, назвав своего хозяина каким-нибудь мудреным именем вроде Воланда, чтобы нормальную публику не отпугнуть… («Булгакова не тронь, — строго заметил я. — Не нам судить о его вере.») Отлично, едко засмеялся юный наглец, священных коров резать не будем. Ограничимся, Иван, вашими друзьями, сказал он, вдруг перейдя на правильный русский язык. Теми, кто состоит в террористической организации «Время учеников»… («Откуда такая осведомленность? — резко бросил я. — Эта информация совершенно секретна!») Да просто подслушал, смутился Лэн. Случайно, конечно. Он ведь коридорный, его ведь не замечают, когда выползают под утро из лифта, размахивая бутылками, консервами и пластиковыми стаканами, у него даже не спрашивают разрешения, когда обнаруживают пустой полутемный спортзал и вваливаются туда всей толпой, предварительно попытавшись войти в зеркало, а затем облегченно падают на маты и начинают громко пировать — во славу литературы и лично товарища Строгова, — попутно обсуждая, кто кому что сказал, и бесконечно сравнивая местный алкоголь с кефиром. Пикник на обочине… (Эх, мужики, мужики, с досадой подумал я, когда же мы перестанем быть свиньями? Ничто нас не меняет, ни смена эпох, ни старость, ни близость к Учителю.) Возвращаясь к теме. Почему писатели, старательно поддерживающие свою репутацию материалистов, раз за разом вводят в книги что-нибудь надчеловеческое? Разгадка, по мнению начитанного мальчика, была проста. Вовсе не неверие будоражит их души, а другое чувство — ненависть…
Как же нужно ненавидеть Его, чтобы выдавать свою ненависть за неверие! И как это по-человечески — без устали повторять, что ты не веришь в Его существование, но при этом тратить столько фантазии, столько труда, чтобы доказывать из книги в книгу, какой Он плохой и как плох Его промысел. («…Я скакала за вами трое суток, чтобы сказать, как вы мне безразличны…») Вот один писатель выводит аршинными буквами, мол, нет подлости, которую люди не совершили бы во имя Бога, забыв добавить, что точно так же нет подлости, которую не совершили бы во имя безбожия. Фанатизм — это проблема психологии, а не теологии. А сколько подлостей совершается во имя любви — к женщине или к мужчине, к детям или к Родине? Вот другой писатель («Знал ведь его фамилию, но забыл», сокрушенно сказал Лэн) с бесконечной горечью оповещает мир, что Длань Господня бьет только нравственных людей, делая их несчастными, а безнравственные, все как один, живут себе припеваючи, и причина этой вселенской несправедливости в том, что праведники — это та сила, которая способна дать человечеству божественное могущество, пусть даже через миллиард лет. («Славин» — подсказал я. — Его пунктик.) Хотя, прежде чем обвинять высшие силы в подавлении всякой конкуренции, стоило бы задуматься: а верна ли исходная посылка? Не взята ли она по принципу «это же всем известно»? Подбор примеров, показывающих, что у нравственных людей жизнь якобы не складывается, всегда будет тенденциозен; с другой стороны, найдется ровно столько же примеров того, что злодеи наказаны еще при жизни. И вообще, если праведник чувствует себя несчастным, — какой же он праведник? Вот третий писатель… ну да Бог ему судья. Незаурядные люди, гордость строговского Питомника, доказывают и доказывают что-то — ожесточенно, в меру своей талантливости. Зачем, если НЕ ВЕРЯТ? Если бы не верили, писали бы о земле, а не о Небе. Значит, все-таки верят. Во что? В кого? Ответ: в Плохого Бога. Так добро ли они несут в мир? Лучше бы и вправду не верили…
— Ну ты, брат, загнул, — восхитился я. — Надо бы тебя с нашими старичками познакомить, а то чего я один за всех отдуваюсь.
— Не надо, — сразу сказал он. — Лучше вы, это…
— Ты хотел о чем-то попросить?
Лэн сильно покраснел.
— Я знаю, зачем ваши товарищи сюда приехали. Мне тоже очень жалко Строгова… и я даже хотел, чтобы вы рассказали ему правду про его учеников. Про их культ Плохого Бога, ну, вы понимаете. Я — вам, вы — ему. Строгов ведь и сам…
— Что — сам? — спросил я с интересом. — Проштрафился?
— В психологическом гомеостазисе, который он назвал «новым человеком», не нашлось место такой важной системе, как Бог, — сказал мальчик, с каждым словом возвращая себе уверенность. — Это большая ошибка, ведь Бог не где-то наверху или сбоку, а в голове каждого из нас. Участочек мозга, частичка организма. Никто из вас эту ущербность не замечает, вот и плодите калек, думая, что продолжаете традиции великого писателя.
— Серьезное обвинение, — покивал я. — Банда четырех и примкнувший к ним Лэн Туур.
— Они не имеют права, — сказал он со злостью.
— Что?
— Делать человеку больно.
— Это иллюзия, — сказал я ему, — будто Строгову можно сделать больно. Строгов перестал чувствовать боль, в том-то и дело.
— Были бы они учениками, жили бы рядом, а не наезжали раз в семь лет, — упрямо сказал он. — И вообще…
— А я? Ученик или нет?
Лэн взглянул искоса и опустил глаза, ничего не ответив. Я предложил ему:
— Давай-ка, дружище, отправимся к Строгову вместе. Повторишь старику все, что мы тут с тобой нагородили.
Лэн стал совсем пунцовым и вымучил:
— Спасибо, я подумаю.
Так и дошли до места.
Приветственная надпись на отеле в очередной раз обновилась. Приятный вечер закончился безвозвратно, теперь горело слово:
«НОЧЬ». Просто — ночь, без лишних эпитетов. «И только ночь ему подруга, и только нож ему господь…» Спокойно пересечь холл мне не позволили: лифт спустился с небес, едва я появился в дверях, словно в засаде ждал, словно почуял, что вот он я, здесь; и чавкнули створки, вываливая наружу Марию. Странным зигзагом мой бывший шеф двинул ко мне, целенаправленно смыкая наши траектории. Галстук
