балагане и знавшие истину, изредка взглядывали на Тасю.
Но и Тася молчала, хотя лицо ее покрылось пятнами, а глаза бегали, как у пойманного зверька. 'Нет! Нет! Ни за что я не сознаюсь! — думала она. — Назвать себя перед целым пансионом, чтобы сгореть со стыда на месте, чтобы потом терпеть насмешки и попреки! Терпеть, может быть, строгое наказание, долгое заключение в темном карцере! О, нет! Это уж слишком! Я не признаюсь ни за что! Ни за что!'
И она упорно молчала, не смея поднять глаз на Орлика. Молчали и остальные. Так длилось пять минут, не больше, но эти минуты показались Тасе вечностью. Наконец Орлик прервал тяжелое молчание:
— Так как виновная не хочет сознаться, то придется прибегнуть к справедливому решению судьбы. В этом мешке, — и он поднял странный мешок над головою, — двенадцать билетиков. Одиннадцать из них совершенно чистые, двенадцатый с надписью: 'Она виновна'. Каждая из вас опустит руку в мешок и вытащит билетик. Судьба справедлива, и она не допустит, чтобы правая оказалась виноватой и наоборот. Билетик с надписью попадет в руки настоящей виновной. А теперь я потушу лампу — это необходимо сделать до поры до времени. Только прежде встаньте все в шеренгу и, подходя по одной к мешку, называйте свое имя.
Орлик подождал, пока девочки исполнят его приказания, и потом потушил свет.
В комнате наступила темнота. Только догорающий огонек лампады, зажженной у киота, перед которым обычно молились пансионерки, обливал своим дрожащим, чуть заметным светом Орлика с мешком и шеренгу из двенадцати девочек.
Впереди шли старшие. Маргарита Вронская первая подошла к мешку и смело опустила в него руку, назвав свое имя.
За нею приблизилась графиня Стэлла. Потом подошла Маруся Васильева. Эта, никогда не унывающая шалунья-девочка, и тут оказалась верна своему характеру: даже при таких обстоятельствах она не удержалась, чтобы не выкинуть обычной шутки.
— Мяу! Мяу! — промяукала она.
— Васильева, — строго произнес Орлик, — как вам не стыдно паясничать в такую минуту!
— Простите, Василий Андреевич, — сконфуженно оправдывалась Коташка.
За нею подошли две сестрицы, Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочка покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на директора.
— Берите же, Степанович! Вы задерживаете остальных, — торопил Орлик, видя нерешительность девочки.
— Ай, не могу! — так и встрепенулась Машенька. — Ей-богу же не могу! Хоть зарежьте, не могу. Я туда суну руку-то, а как он оттуда шасть…
— Кто? — в один голос спросили девочки.
— Да тот, кто в мешок спрятан! — в ужасе прошептала простоватая Машенька.
— Успокойтесь, Степанович! В мешке никого нет, — произнес Орлик, едва удерживаясь от улыбки, которая вряд ли была бы заметна впотьмах.
— Ай, Ай! — запустив было руку в мешок вскричала Машенька, — ай, не могу! Боюсь!
Кое-кто из девочек фыркнул, несмотря на торжественность минуты.
Едва-едва уговорили Машеньку взять из мешка билетик.
Вслед за Ниночкой Рузой, между нею и Берг, подходила Тася. Неспокойно было на душе девочки, и чем ближе приближалась она к злополучному мешку, тем сердце ее билось сильнее. Ей казалось немыслимым запустить туда руку и вынуть билетик. Она была заранее уверена, что судьба справедливо накажет ее, и все узнают ее вину.
Робко подошла девочка к директору и, постояв секунду перед ним, скользнула пальцами по мешку, но руку в него опустить не решилась. Она точно боялась, что ненавистный билетик сам приклеится к ее пальцам и таким образом уличит ее. Потом, как ни в чем не бывало, она отошла к группе подруг, уже взявших билетики.
— Ну-с, кажется, все подходили? — спросил в темноте Василий Андреевич, когда последняя из девочек, Пчелка, отошла от него.
— Все! — хором отвечали девочки.
— Осветите столовую, — приказал Орлик.
Самая высокая из пансионерок, Маргарита Вронская, встала на табурет и зажгла висевшую над столом лампу. В комнате стало по-прежнему светло.
— Поднимите руки, каждая ту, которою брала билет! — снова скомандовал Орлик.
Девочки повиновались. И тут же легкий крик изумления вырвался из груди всех присутствующих. Каждая рука, державшая билетик, была черна, как у трубочиста, и только одна из них резко отличалась своей белизной от остальных.
В Тасиной руке не было билетика.
— Тася, я не буду наказывать вас, — сказал Орлик, — вы уже достаточно наказаны и угрызениями совести, и этими минутами стыда перед подругами. Бог с вами. Пусть это послужит вам хорошим уроком и навсегда предостережет от всего дурного.
Директор пансиона вышел из столовой, а пансионерки зажужжали, как рой пчелок.
— Нехорошо, Стогунцева! Стыдно, Стогунцева!
— Отстаньте! — крикнула Тася, глядя исподлобья на девочек. — Отстаньте от меня.
— Не кричи, пожалуйста! — сказала Красавица, — мы и не думаем приставать к тебе; мы только высказали наше неудовольствие и теперь и знать не хотим такую дурную девочку.
— Сами вы дурные! Не очень-то я нуждаюсь в вашем обществе. Мне только Дуся нужна. Я одну Дусю люблю, а вас всех ненавижу. Пойди ко мне, Дуся. Я хочу быть только с тобой, а их мне не надо, — она кивнула на остальных девочек, — я ненавижу их!
Дуся в ответ на ее слова только покачала головой и, глядя на Тасю с укором своими ясными, честными глазками, возразила:
— Нет, Стогунцева, я не пойду к тебе. Я заступалась за тебя, когда считала тебя хорошей, а теперь… теперь я вижу, что ты дурная, и пока не узнаю, что ты исправилась, не буду твоей подругой.
— Так, Дуся! Справедливо, Дуся! Хорошо, Дуся! — кричали девочки.
Тасе было невыразимо тяжело. Она прошла в классную и уселась на том самом окне, где недавно разговаривала с маленьким фокусником.
Уже давно прозвучал колокол, призывающий пансионерок ко сну, стихли голоса в пансионе, а Тася все сидела и думала свою горькую думу.
— Не нужна я им — и не надо! — упрямо твердила девочка, — и мне они не нужны тоже. И без них проживу прекрасно. Что за важность, Дуся меня бросила. Дуся — гордячка. Я ее не люблю больше. Воображает, что лучше всех. И зачем мама отдала меня сюда! Здесь только мучают бедную Тасю! Сердятся! Бранятся! Наказывают… 'Исправься, тогда я буду твоей подругой', — зло передразнила она Дусю. — Очень нужно! Мне и так хорошо. Вот назло не исправлюсь ни капельки. Возьму и уйду от них. Да, уйду. Воображаю, как они все испугаются, забегают. Где Тася? Не видели Таси? А Тася тю-тю. И след простыл. Мама будет плакать и говорить: 'Ах, зачем я отдала Тасю из дома!' И Леночка будет плакать, и няня, и Маня, и Дуся, и Карлуша, и даже Сова. Все будут укорять друг друга, что не умели обращаться с Тасей, и когда всем будет тяжело, очень тяжело, Тася вернется и скажет: 'А вот и я! Вам было тяжело и грустно без меня, и я вернулась. Но только за это вы должны делать все, что я хочу'. И все согласятся и будут очень рады возвращению Таси. Но только куда уйти — вот вопрос?
И так глубоко задумалась Тася над этим, что не заметила, как прямо напротив окна остановился тот самый мальчуган, которому она отдала две недели назад Милку. Он долго стоял перед окошком, всячески стараясь обратить на себя внимание девочки, но потом поднял кусок обмерзлой земли и бросил его в
