Том 12 Большой Джон

Лида с обычною своею насмешливой улыбкой легла на указанное место, решившись позабавиться во что бы то ни стало в эту ночь.

Блюдечко двигалось все быстрее и быстрее. Серые, черные и синие глаза напряженно следили за ним.

Буквы, на которых останавливалась отметинка блюдечка, выливались в слова и приобретали смысл.

Дух говорил посредством блюдечка со своими почитательницами, очевидно, самым серьезным образом.

Лотос-Елецкая с застеклевшим взглядом, глухим, замогильным голосом вопрошала невидимое таинственное существо:

— Кто ты, решивший покинуть загробный мир ради нас, жалких, ничтожных детей земли?…

И она застыла в ожидании ответа.

Блюдечко задвигалось, останавливаясь то здесь, то там. Слова выходили.

'Я тот, о котором вы слышали все. Я нахожусь теперь в лучезарном саду блаженства и только изредка спускаюсь к вам, беседовать с теми, кто верит и любит меня…'

— Мы любим тебя, мы верим в тебя, голубчик, миленький!.. — со слезами, скорее страха, нежели любви, рявкнула Додошка.

— Молчать!.. — грозно прошипела Лотос, и ее тонкий бледный палец свободной левой руки закачался перед самым носом не в меру расходившейся спиритки.

— Тише, mesdames… Я чувствую… Я знаю, что он здесь сейчас между нами… — добавила она, оглядывая лица подруг. Малявка тихо взвизгнула от страха и поджала под себя босые ноги. Маленькая Макарова отскочила от листа, как от горячих угольев, и взмолилась:

— Умоляю вас, Елецкая, отпустите меня! Пусть кто-нибудь другой вертит блюдечко, я не могу больше…

— Ты дура, Макака, если говоришь так! — И глаза Ольги заметали молнии в сторону нарушительницы порядка. — Сколько раз говорить вам: вертит блюдечко «он», невидимый и бестелесный, вкладывая в наши пальцы ту силу и волю, которая исходит из него самого…

И тотчас же, наклоняясь к самому блюдцу, произнесла голосом, полным мольбы и тревоги:

— Заклинаю тебя, о божественный, открыть нам твое имя, а также сказать, с кем ты желаешь беседовать из нас.

Таинственное блюдечко забегало, чуть ли не заплясало, в центре алфавитного круга, останавливаясь то на одной, то на другой букве.

Вышло: 'Я хочу сыпать благоухание моих речей для возлюбленной дочери, моей по духу Ольги Елецкой'.

— О, благодарю тебя, дух! Не имею сил высказать тебе мою преданность! — ударяя себя в грудь свободной левой рукой, воскликнула Ольга. И бледные щеки ее окрасились слабым румянцем радости.

— Но кто ты, скажи нам, великий! Имя, имя твое сообщи нам!.. — совершенно забывшись в охватившем ее экстазе, завопила она, колотя ногами по полу.

Теперь блюдечко уже не скользило, а металось от буквы к букве изо всей прыти, на какую может быть способно простое, из белого фарфора, блюдечко.

Вот оно остановилось на «я», на «г», на «а», на «р», на «у» и так далее.

Вышла фраза: 'Я Гарун-аль-Рашид, калиф Багдадский и поэт Гренады'.

— Ах! — вырвалось из груди десятка девочек. — Это он! Арабский повелитель и поэт!

— Тот самый, что ходил по улицам Гренады и прислушивался к нуждам своего народа, чтобы помогать беднякам, чтобы заставить судей судить по всей справедливости. Он жил в VIII веке после Р. X. и прославлен в сказках 'Тысячи и одной ночи', — твердо отчеканивая каждое слово из урока всеобщей истории, пояснила Ранг. Это был тот самый урок, за который она на прошлой неделе получила пятерку с минусом по двенадцатибалльной системе и потому помнила его теперь чуть ли не наизусть.

Елецкая собралась продолжить рассказ.

Воспользовавшись этой суматохой, Воронская заняла место Макаки, и тонкий палец девочки лег на освободившийся краешек блюдца. Лотос неистовствовала. Как и подобало вести себя посреднице живого с загробным миром, она била себя в грудь, таращила и дико поводила глазами и то шептала чуть слышно, то завывала страшным голосом, не имевшим ничего общего с обычно нежным, несколько глухим голоском ее эфирного существа.

Дортуарная Акуля начала уже заметно беспокоиться в своей выдвижной постели; сквозь сон она слышала все эти завывания.

А блюдечко бегало как живое. Буквы мелькали за буквами. Выходили стихи.

Гарун-аль-Рашид, очевидно, пожелал наградить виршами своих благонравных спириток:

'Ночь тиха, ароматом Гранадских садов,

— выводило теперь неистово танцующее по бумаге блюдечко, -

Насыщен беломраморный город,
Спят и Тигр, и Евфрат у своих берегов,
Спит нужда, спят печали и голод…
Я Гарун-аль-Рашид, повелитель людей,
Я насытил все нужды народа,
Осушил слезы бедных голодных детей,
Я им создал спокойные годы:
Каждый мавр может кушать чеснок с колбасой
И закусывать их апельсином,
Пастилу Абрикосова, с чаем порой,
Или сушки Филиппова с тмином…'

— Что?!. Что такое?!. Что за чепуха!.. Сушки от Филиппова и пастила от Абрикосова!..

— При чем же тут Гранада?!. - послышался сдержанный ропот недоумевающих девочек.

— А Тигр и Евфрат, разве они протекают через Гренаду?… — возмущалась Вера Дебицкая, первая ученица. — Это невозможно!..

— Все возможно!.. Все!.. Все!.. Для духа по крайней мере, для духа Гаруна-аль-Рашида!.. — восторгалась Лотос и с пылающим лицом снова склонилась к блюдечку.

— О, великий повелитель Гренады, о, могучий калиф! — молила она. — Ты шутишь с нами. Шути, великий, если ты не гневен. Если же ты гневен, то выскажи свое неудовольствие нам. Чем мы прогневили тебя?… И скажи, могучий, чем нам умилостивить тебя.

'Нужна искупительная жертва, и когда она будет принесена, вы увидите Черного Индийского Принца, который явится к вам в эту же ночь…' — выплясывало блюдечко, и лица юных спириток приняли выражение самого острого, самого напряженного внимания.

— О, говори, великий, что нам сделать, чтобы умилостивить тебя? — вопрошала в экстазе Лотос.