Елена изложила те же сведения, что вчера вечером, только оснастила их цифрами — картина стала ещё безрадостней. После неё говорил Омар Исиро. У этого человека для всех случаев жизни имелись сообщения из печати и отчётов журналистов, они тоже не скупились на грозные прогнозы. Один из наездников пера даже живописал скорую гибель всего человечества, ибо против водной аллергии нет реальной защиты, кроме полного запрещения воды — а хрен редьки не слаще. Информаторы Прищепы докладывали о панике у врагов: Корина шлёт Кортезии мольбы о помощи, Аментола трижды созывал секретные совещания. Клуры ввели медицинский контроль в портах, уже обнаружено несколько случаев водной аллергии.
— Что-то похожее на водную аллергию открыто и в наших оккупационных войсках в Патине и Нордаге, — сообщил Пеано. И хотя он улыбался иногда и при сообщениях о поражении своих войск, даже отдалённой улыбки не было на его жизнерадостном лице.
Толстяк Готлиб Бар не изменил своему природному оптимизму. Он считал, что правительства стран, поражённых эпидемией, примут свои меры, нам надо посмотреть, что им удастся.
— Мне отвратительно безмятежно ожидать, пока чудовищная гибель обрушится на нас, — с волнением сказал Гамов. — Эпидемия поражает прежде всего детей. Если станут гибнуть дети Латании, мы будем навечно опозорены. Никакие победы на фронтах войны не оправдают нашей вины перед собственными детьми. Семипалов, вы ночью говорили мне, что у вас возникли две идеи борьбы с водной аллергией. Слушаем вас.
Гамов редко высказывался с такой категоричностью. Я внутренне даже восторжествовал. То, чего я хотел потребовать от Ядра, шло гораздо дальше любых требований Гамова — но шло в том направлении, какого он ожидал. Я всё же был хорошим его учеником.
— Нет, Гамов, вы ошибаетесь, — сказал я. — Нельзя отгородиться от подползающей к границам эпидемии, она преодолеет любые запоры и заслоны. Не отгородиться, не отогнать, а истребить её в тех гнездовьях, где она зародилась и откуда нагло выползла, — вот мой план. Но для этого придётся презреть все государственные границы, не посчитаться даже с собственными военными выгодами. Ибо речь о судьбах мира, а не отдельных стран — наших или чужих.
Я знал, какие тяжкие требования предъявляю, и не был уверен, что все согласятся.
— Они просты, мои предложения, — продолжал я. — Водные пары в атмосфере — вот что стимулирует ярость эпидемии. Переселить весь Клур, всю Корину, а также Родер, Ламарию, Патину и Нордаг, к которым эпидемия подползает, в знойные пустыни Торбаша, Собраны или Лепиня Великого вне человеческих возможностей. А почему бы не превратить эти страны хотя бы на год в подобие степей Собраны и Лепиня? Если Штупа перебросит все свои метеогенераторы в Патину, Ламарию, в Нордаг и если его не ограничивать в расходах энерговоды, то ни одна туча не пересечёт берегов тех стран, где уже свирепствует эпидемия. Я верно излагаю ситуацию, генерал Штупа?
Даже наш главнокомандующий Альберт Пеано не утруждал себя вставанием, когда говорил речи на Ядре. Но Штупа вставал, даже подавая реплики.
— Мощь наших метеогенераторов достаточна для отражения любого циклона с океана, если не будет могучего противодействия. Такого противодействия ни Клур, ни Корина не окажут. Устроить знойное лето в приокеанских странах могу.
Единственным, кто высказал сомнение в эффективности моего плана, был наш министр Милосердия.
— Нет, я не против, нет, — высказался он. — Но такая огромная метеоакция погубит урожай в Клуре и Корине, они воспротивятся. Вы не опасаетесь этого, Семипалов?
— Всего, что делают воюющие с нами страны, надо опасаться, без этого не одержать победы, — возразил я. — Но и уступать противнику ведь тоже не принято, правда? И я рассчитываю на их разум. Им придётся выбирать: либо полные полки в магазинах и заваленные гробами кладбища, либо опустевшие магазины и спасённые дети. Не сомневаюсь в их выборе.
— Пустые магазины и спасённые дети… Но разве одно знойное лето истребит эпидемию? А если она притихнет, а на другой год возродится? Сколько лет она в Корине таилась! Вот чего я боюсь.
— Правильно, бойтесь! — сказал я. Многое зависело от действий Пустовойта — и была удача в том, что он высказал те опасения, какие именно ему потом практически рассеивать. — Ночью я сказал Гамову, что у меня две идеи по борьбе с эпидемией. Одну я высказал — насильственное сухое лето в поражённых эпидемией странах. Теперь слушайте вторую. Искусственных лекарств против водной аллергии нет. Но натуральное женское молоко обрывает аллергию — значит, нужно снабдить грудным молоком всех больных.
Дальше я предложил объявить у нас в стране женское молоко государственным достоянием. Каждой кормящей матери сдавать его полностью в больницы, а детей своих кормить молоком искусственным, для здорового ребёнка оно не хуже естественного. Часть собираемого молока оставлять как резерв, препятствующий вторжению эпидемии в наши рубежи, а большую часть передавать в страны, захваченные эпидемией. И оплачивать женщинам молоко многократно выше искусственного, предоставить матерям заодно и льготное продовольствие. У Пустовойта огромные средства, пусть он истратит часть своих миллиардов на подлинный акт всемирного милосердия. И пусть закупает грудное молоко не только у нас, но и во всех странах мира, особенно в тех, где эпидемия уже сражает детей и взрослых.
— Вы оплатили целым состоянием несколько литров крови, тайно отданной врачом Габлом Хотой нашим раненым пленным, — обратился я к Пустовойту. — Столько денег за женское молоко вы платить не сможете, молока потребуется много больше, чем было крови в теле Хоты. Но почему не платить за него столько, чтобы это стало для рядовой женщины экономически выгодно? Наши противники не введут монополии на женское молоко, препятствовать его закупкам не будут, оно ведь пойдёт на спасение их граждан, маленьких и больших.
— Облагодетельствовать своих врагов! — презрительно бросил Гонсалес.
— И их, — холодно парировал я. — Но прежде всего нас самих. Наши дети, все мы под угрозой, Гонсалес. Спасая детей врага, мы спасаем наших детей. Ведомство, возглавляемое Пустовойтом, называется международной компанией Милосердия. И если оно не сможет организовать международное милосердие, то грош ему цена. И грош цена нам самим, ибо мы станем лгунами и лицемерами, мастерами лишь обещать добро, но не делать его, когда в нём нужда! Мне стыдно будет глядеть на себя в зеркало!
Показывая, что споры исчерпаны, Гамов объявил:
— Предложения принимаем, будем их выполнять. Вудворт, ваше мнение о реакции противников.
Я всегда с интересом слушал Вудворта. И не потому, что он не принадлежал к говорунам и каждая его речь становилась маленьким событием. Просто он находился в особом положении. Я не смог бы исполнять его нынешней должности — быть министром державы, воюющей с его родиной. Он в родной Кортезии искал некой высшей справедливости, но обрёл ли он её у нас? И он не переставал любить Кортезию, очень многое в ней ценил — и не раз, я уже писал об этом, ставил нам в пример её деловитость, высокий уровень жизни. Мы стали для него образом творимого будущего, Кортезия отодвигалась в прошлое, она исчерпала свои творческие возможности, он видел это со скорбью. Но будущее ещё только будет, а прошлое ещё пребывало в настоящем. Я бы сказал о нём и так: он сделал ставку на ребёнка против созревшего мужчины. Значит ли это, что ребёнок во всём превосходит зрелого мужа?
Разумеется, я не сомневался, что Вудворт мой план примет, в нём не было вреда его народу. Но глубинная польза людей и непосредственная выгода правительств не всегда взаимно корреспондируют: у дипломатии свои законы.
Вудворт ответил, как я надеялся, но по-иному, чем я ожидал:
— Диктатор, вы объявили, что поведёте войну, отвергающую все общепринятые обычаи и законы. То, что предлагается сейчас, больше, чем простая неклассичность. Помочь нашим врагам остаться живыми и здоровыми, насильно им помочь, если добровольно не примут помощи — отход от классики превращается в парадоксальность. Парадокс насильственного вызволения врагов из беды ошеломит их сознание, взволнует все души — таков первый мой вывод.
Он обращался к одному Гамову, хотя внёс предложение я, а не Гамов, и хотя я, а не Гамов, председательствовал на Ядре. Всё это были пустяки, каждый из нас знал о себе, что он не больше, чем высокий чиновник в аппарате диктатора. И если бы не присутствовала Елена, я и не заметил бы некорректного поведения Вудворта. Но Гамов угадал моё недовольство.
