— Повторяю, Павел, а если он оправдается? Ведь это усилит его позиции в стране.
— Ещё до того, как он оправдается, мы его похитим. Вот тут похищение сработает в нашу пользу. Изобразим исчезновение Бернулли как побег от наказания за предательство. Кстати, Павел, деньги на обман Бернулли я возьму из твоего фонда в Клуре. И в дальнейшем буду черпать из сумм, предназначенных на борьбу с Гамовым.
— Не возражаю. Итак, дело за мной. Я должен внушить Войтюку, что у нас важный агент в Кортезии. А когда ты выполнишь провокацию с деньгами, Аментола догадается, что таинственный агент, о котором туманно доносил Войтюк, и есть его злой враг Бернулли. Так?
— Примерно. Когда будешь говорить с Войтюком?
— Сегодня. Ты не узнал, встречался ли Ширбай Шар с Войтюком?
— Дважды. Вскоре после приезда, разговор был долгим. И вторично, на другой день после нашего вторжения в Кондук. Ширбай, пренебрегая осторожностью, кинулся к Войтюку, и они на полчаса заперлись. От Войтюка Ширбай направился к Вудворту. Какой там совершился разговор, мы видели на экране.
Павел ушёл, и я вызвал Войтюка.
— Садитесь! — Я показал на кресло, сам сел в другое. — Передайте вашим хозяевам благодарность за сто миллионов диданов. Я уже воспользовался частью этой суммы.
— Можно поинтересоваться — для каких надобностей? — Он спрашивал осторожно, но это не маскировало наглости вопроса. Видимо, то был приём — начинать с наглости, авось сойдёт, и откроется что-то важное.
— Нельзя. Вы для меня, а не я для вас. Я борюсь с Гамовым для блага Латании, а не против неё.
— А можно спросить о борьбе с диктатором?
— Можно.
— Вам не кажется, что вы проигрываете эту борьбу? Референдум очень укрепил власть Гамова. Мы, — он сделал ударение на «мы» — тонкое, чтобы его не сочли за наглость, и достаточное, чтобы я понял его значение, — вывели вас из зоны неприемлемости для коалиции… В «Декларации о мире» упомянули только Гамова, Гонсалеса, Вудворта… Каждый мог понять — с вами коалиция поведёт переговоры… А результат?
— Результат в пользу Гамова. К сожалению, «Декларацию» составляли люди, не сведующие ни в истории, ни в психологии латанов. Ограниченность этих людей равнозначна глупости. Даже многие недоброжелатели Гамова проголосовали за него, он в ореоле лидера сопротивления, защитника чести родины. Я сам проголосовал за него. Что же говорить о других?
— Вы разрешите мне передать эти ваши высказывания? — Войтюк даже не старался скрыть иронии. — Подразумеваю, глупость авторов «Декларации», их невежество в вопросах истории и психологии…
— А для чего я вас вызвал? Передайте и не стесняйтесь в выражениях. Один древний дипломат, человек тонкий, сказал послу вражеской державы: «Ваши пушки внушают ужас, ваша дипломатия — смех!». Это тоже передайте. И не как историческую цитату, а как мои слова.
— Слушаюсь. А если я добавлю, что «Декларация о мире» не облегчила вам путь к власти, а затруднила?
— Вот так и передавайте.
— И что в результате просчётов заокеанских политиков вы отказываетесь от борьбы за власть?
— А вот это — нет! Именно потому, что популярность Гамова так возросла, нужно активней бороться с ним. Он способен своими экстравагантными действиями — он называет их неклассическими — привести Латанию к поражению. Я приведу её к процветанию.
Войтюк осторожно нащупывал тропку к нужной информации.
— Что, по-вашему, нужно сделать, чтобы подорвать авторитет Гамова? Подразумеваю действия, вредящие лично ему, а не Латании…
— Отвечаю. Нужно, чтобы за океаном точно уяснили себе планы Гамова — те планы, против которых я восстаю.
— Вы считаете, что за океаном не видят этих планов? Либо не способны их понять в силу… скажем, интеллектуальной ограниченности?
— Точная причина! Не поняли стратегии Гамова, и сами способствуют её успеху. Гамов поворачивает на юг и восток, там государства послабей.
— А зачем ему поворачивать на юг и восток?
— Поглядите на карту. Фронт продвигается в глубь Латании, одну область за другой захватывает противник. Вакселя надо остановить, ибо мы можем потерять всю промышленность центра, а Гамов строит запасные помещения в тылу — принимать эвакуированные заводы. Наши поля затопляются, урожая не собрать. Разве это политика? Гамов скоро завоюет и Торбаш, и Лепинь, и Собрану… Пример — Кондук. Для захвата этой несчастной страны Гамов не побоялся показать, что мы построили воздушный флот — и весь, до последнего исправного водолёта, бросил в бой. Я протестовал против авантюры с Кондуком, он отверг мои протесты. Он сказал: Ваксель губит наш урожай, мы конфискуем урожай у его союзников, там огромные продовольственные ресурсы. Но разве это разумная политика? Ввергнуть собственную страну в страдания — и лечить их ценой страданий других народов. Никогда с этим не примирюсь!
Войтюк слушал меня с таким напряжением, что перестал дышать. А во мне нарастало странное состояние. Я честно выполнял свою задачу — снабжал врага информацией, полезной нам, а не ему. Но я не лгал, я обманывал врага тем, что не обманывал его. Я вдруг ощутил, что и вправду, будь я на месте Гамова, принудил бы историю шагать по другой дорожке.
Я помолчал, стараясь разобраться в самом себе — не порчу ли игру? Войтюк заговорил сам:
— Вы считаете, что коалиция сама способствует успеху Гамова?
Я сказал с горечью — и удивился, горечь была актёрским ходом, я её не должен был испытывать, но что-то похожее на горечь испытал:
— А у вас сомнения? Аментола перетянул наших бывших союзников на свою сторону, прихватил и колеблющихся нейтралов. Но ограничился незначительной помощью им. А что получилось на деле? Кондук завоёван, к концу лета мы завоюем Торбаш, Собрану и Лепинь, все ресурсы этих стран, все их продовольственные запасы будут в нашем распоряжении. Тогда всей мощью на запад — и горе Вакселю!
— Вы говорите так, словно поддерживаете Гамова в его политике завоевания соседних стран.
— Нет, я против завоевания стран, изменивших союзу с нами. Они должны поплатиться за измену. Тут я с Гамовым. Но я и против того, чтобы победа достигалась ценой страданий моих соплеменников. Будь я у власти, я бы этого не допустил.
— Но пока допускаете?
Я сделал вид, что впадаю в раздражение.
— Войтюк, вы не понимаете главного: Гамов — диктатор, а Аментола — только президент. Аментола встречает не только критику, но и сопротивление. Гамов не допустит организованного противоборства у себя, но с радостью стимулирует любую оппозицию Аментоле.
— Вы сказали — стимулирует?
— Удивляюсь вашей наивности! Неужели вам не ясно, что такой умный политик, как Гамов, имеет своих агентов в Кортезии? Как-то он намекнул, что один влиятельный политик — тайный его сторонник.
— Он не назвал его фамилии?
— Естественно. А если бы и назвал, я бы вам не сообщил. Будущее темно. Если мне удастся заменить Гамова, этот его приверженец может перейти на службу ко мне.
Я помолчал. Опять заговорил он:
— Простите, вы мне ещё?.. В смысле указаний? Или информации?
— Разве вам мало? По-моему, я сказал всё, что надо было. И боюсь, даже больше того, что надо. Вы ловкий человек, Войтюк. Временами я забываю, что вы агент наших врагов и, следовательно, мой личный враг, и делюсь с вами, как с другом. У вас природное мастерство задуривать собеседников и развязывать им языки. Идите, Войтюк.
Не знаю, принял ли он всерьёз похвалу его шпионским умениям, но удалился с поспешностью. Видимо, не терпелось передать новость, что захват Кондука — не импульсивный ответ на уничтожение
