Резерфорда хотели познакомить с прославленным химиком, он отказался.
«Нет, — сказал он, — на этом человеке кровь тысяч погубленных им на войне людей. Я не хочу пожимать руки Габера. Он превратил науку в орудие убийства. Нынешняя жалкая судьба Габера не бросит светлого пятна на его прежнюю зловещую славу».
«Габер недавно умер, — вспомнил Резерфорд, — жалко умер — покончил с собой. Могу повторить и после его смерти то же: тяжкого бремени изгнанника ещё недостаточно, чтобы стать почитаемым. Только чистая жизнь заслуживает почёта. Учёный в современном обществе — эквивалент святого в древнем мире, вот что надо понимать! Учёный открывает пути в лучшее будущее, подготавливает лучшее будущее — такова историческая миссия настоящего учёного».
Резерфорд опять нахмурился. «А ведь имеются такие, что ждут от науки только зла. И даже среди учёных! Физика углубляется в недра атомного ядра, а они трепещут: ах, как бы наши опыты не погубили человечество! И один из них, тоже, между прочим, эмигрант из Германии, к тому же светлая голова, до того светлая, что каждая его мысль потрясает, а их у него ровно семь на неделе и все ослепительные, один из таких мрачных прорицателей грядущего зла работает в Кембридже — и невероятно работает, так и не понять, кто он, теоретик или экспериментатор; ни опытов пока, ни вычислений, одни ошеломляющие прожекты!..» Резерфорд покачал головой. И надо же, опять его, Резерфорда, могут обвинить, как и в случае с Пайерлсом, что сам он породил источник тревоги.
Смешная история, даже глупая! Он где-то обронил фразу: «А ведь какой-нибудь идиот в лаборатории может взорвать Вселенную!» — не то пошутил, не то огрызнулся на незадачливого лаборанта.
Все так и восприняли высказывание — неплохая острота, можно посмеяться. А Лео Сциллард — так зовут этого венгра, бежавшего из Германии, — воспринял шутку всерьёз: ничем теперь практически и не занимается, кроме пророчеств о грядущей гибели.
В Кембридже побывал Макс Борн, его пригласили в Эдинбургский университет, и он счёл своим долгом, проезжая по Англии, посетить Кавендишскую лабораторию. И что же говорил Макс Бори, нобелевский лауреат, один из виднейших теоретиков мира? О Сцилларде он говорил, главным образом о Сцилларде! Жутко как запугал венгр умницу Борна — и сплошным распадом атомов, и взрывными радиоактивностями, — а тот во всё поверил, ужас просто! И пошли слухи: Сциллард настрочил заявку на запал для уничтожения вещества и нашёл тот запал в безобидном бериллии — хочет положить в карман патент на взрыв Земли, будет стричь купоны с перспективы всеобщей гибели.
И глупости эти, не имеющие ничего общего с наукой, исходят из его Кембриджа!
Многие из них, бежавших из Германии, вероятно, уже навеки лишились веселья, размышлял Резерфорд. И того же Сцилларда можно понять, он нагляделся ужасов. В 1922 году он переехал в Берлин, Макс фон Лауэ открыл в юноше талант экспериментатора, устроил его преподавателем в институте, порекомендовал Эйнштейну. Сциллард вместе с Эйнштейном даже разработали особую конструкцию насоса. Горячий отзыв Эйнштейна о дарованиях Сцилларда и открыл дорогу тому в Кембридж — здесь, как и у Бора в Копенгагене, с охотой принимают изгнанные фашизмом таланты. А Сциллард ходит по Кембриджу как ушибленный. Он говорит лишь о крахе человеческой культуры, которую несёт фашизм. Как он описывает костры из книг на площадях Берлица, разгромы лабораторий и библиотек! Он видел всё это чудовищное безобразие, его можно понять. Но в Англии нет фашизма, здесь всё спокойно, здесь надо, чёрт подери, работать, а не пророчествовать о коричневом тумане, будто бы заволакивающем всю Западную Европу!
— Я сейчас всё ему выскажу! — пробормотал Резерфорд. Он вскочил и направился в помещение, отведённое эмигранту Лео Сцилларду.
Небольшая комната была заставлена ящиками и тюками. На столах громоздились приборы и аппараты. Посреди комнаты сидел на стуле невысокий плотный мужчина средних лет, хорошо одетый, приятное лицо, гладкокожее, розовое, а над ним нависает широкий лоб, прорезанный могучими, не по возрасту, морщинами. Он вскочил, учтиво поклонился, произнёс приветствие.
— Ну, как дела, господин Сциллард? — поинтересовался Резерфорд, усаживаясь рядом и всматриваясь в собеседника. — Собрали работоспособную схему?
— Пока нет, — ответил Сциллард. — Но аппаратура моя уже прибыла, начинаю налаживать эксперимент.
— А тема эксперимента выбрана?
— Вы знаете, что меня интересует распад атомного ядра.
— Нас он тоже интересует. И кое-что в этой области мы в Кембридже совершили. У вас, конечно, свой подход?
— Меня занимает проблема: при каких условиях способен произойти мгновенно расширяющийся ядерный взрыв?
— Я слышал уже, что вас увлекают только катастрофы. Верно, что вы подали заявку на взрывную реакцию в бериллии? — (Сциллард кивнул головой.) Резерфорд раздражённо продолжал: — Вы и правда думаете, что такой вздор, как продуктивное извлечение атомной энергии, да ещё в форме взрывов, забота сегодняшнего дня?
— Я уверен в этом. Работы супругов Жолио-Кюри и Ферми показывают, что ядро атома не так прочно, как думали раньше. Ланжевен считает, что освобождение ядерной энергии, названной им Прометеем науки...
Резерфорд, вспылив, прервал его:
— Мне кажется, для вас ядерная энергия пе искромётный дар Прометея, а грозный ящик Пандоры, из которого эта древняя дама извлекала одни напасти.
— Совершенно верно, — спокойно сказал Сциллард. — В нашем мире действуют такие зловещие общественные силы, что открытия, составляющие величайшее благо для человечества, могут стать для него источником величайшего зла. Между прочим, Пандора была послана людям в наказание за огонь, искромётный дар Прометея...
Резерфорд опять прервал его:
— Запомните мои слова, господин Сциллард. Использование атомной энергии станет темой в науке не раньше чем через сто лет. А пока не стоит физикам тратить время на пустые прожекты.
Сциллард долго всматривался в Резерфорда.
— Если я правильно понял, в Кембридже проблемой самовоспроизводящихся взрывных реакций...
— Вы меня правильно поняли! В Кембридже имеются свои традиции. Здесь изыскивают методы облегчения существования человечества, а не возможности его истребления.
— Иначе говоря, вы меня гоните?
— Чёрт возьми, кто дал вам право так искажать мои мысли? — рассвирепел Резерфорд. — Вас рекомендует Макс фон Лауэ, о вас высокого мнения Альберт Эйнштейн, Макс Борн потрясён вашими способностями. Я не могу не считаться с оценками этих трёх выдающихся физиков. И я просто прошу вас чувствовать себя в Кавендишской лаборатории как дома. Но только не вносите чуждого нам смятения в мирную научную атмосферу нашего дома!
— Да, конечно, вы работаете для мира, — холодно сказал Сциллард. — А в мире подготавливается война. Боюсь, вы недооцениваете ядовитости коричневого тумана, исторгаемого нынешней Германией. У Гитлера осталось много великих физиков, и если они...
— Пусть они делают в Германии свои исследования, мы в Англии будем делать свои. Я верю в разум человечества. Скажите прямо: принимаете моё предложение?
— Я благодарен вам за лестное предложение, — учтиво проговорил Сциллард. — Поверьте, я тронут. И я тоже верю в разум человечества и именно потому страшусь бациллы безумия. Я поищу местечко, где с большей свободой смогу заниматься своими собственными изысканиями.
— Ваше дело, ваше дело! — буркнул Резерфорд, удаляясь.
3. Нобелевский лауреат предупреждает человечество
