беседую, а вы моими категорическими «нет» пренебрегли. Даже страшные доги вас не испугали. Впрочем, я забыл их включить, это моя оплошность. Знаете, а вы хорошо сделали, что не посчитались с моими странностями. Одиночество все же томительно. Не надейтесь, что я увлекусь вашими чертежами. Но поговорить о рейсе «Икара» могу, возможно, вы что-нибудь и для себя извлечете полезное. Идет?
Я, естественно, согласился.
С той беседы прошло больше года. Недавно человечество узнало о смерти прославленного звездопроходца. На торжественную церемонию внесения праха Арнольда Гамова в Пантеон прибыли астронавигаторы и поселенцы с дальних планет, их было больше, чем землян. Наше конструкторское бюро, спроектировавшее семьдесят лет назад галактический крейсер «Икар», получило три пригласительных билета. Первый предложили мне. Я не пошел. Я хотел оставить в памяти образ человека, пожилого, усталого, телесно уже почти немощного, но сохранившего такую живую душу, смотревшего такими живыми глазами, хотел слышать его глуховатый голос, так непрестанно менявшийся — то насмешливый, то категоричный, то гневный, то грустный, звучавший порой такой печалью… Наши предки говорили: «В человеке ищи душу живу». Мне кажется, я нашел в той долгой ночной беседе «душу живу» великого странника Галактики, я боялся ослабить память о ней церемонией внесения его мертвого тела в уготованное навечно жилище. В Столице были развешаны траурные флаги, звучала скорбная музыка, а я улетел за город, и сидел в саду, и думал о живом, а не мертвом Гамове, о маленьком, умном, добром, вспыльчивом старичке, — и как бы въяве блуждал с ним по главам его долгого галактического путешествия…
Был вечер, и была ночь, и подошло утро, а он все говорил, а я все слушал…
Глава вторая
ПОГОНЯ НА МИЛЛИОНЫ ЛЕТ
— Для своего времени «Икар» был первоклассным галактическим кораблем, — так начал Арнольд Гамов. — Могучие аннигиляторы пространства безотказно обеспечивали сверхсветовые скорости. Я особо подчеркиваю это обстоятельство, ему мало придает значения новое поколение астронавигаторов, считающих движение вне эйнштейнового пространства не чудом человеческого гения, а обыденной операцией. Но мы, экипаж «Икара», понимали, что сотворено чудо, и благоговели перед величием людей, сумевших преодолевать пространство, уничтожая его вокруг себя. Вы легко сделаете отсюда вывод, что «Икар» для нас отнюдь не был некой космической гостиницей. Мы видели в нем воплощение технического волшебства, врученное нам, особо отмеченным, как высочайший дар. Восхищение кораблем нас прочно объединяло.
Но не только это. Мы на редкость подходили друг к другу. Два года нас испытывали на дружбу в тяжелейших условиях Плутона, потом среди вулканов Гефесты и на жутких равнинах Цереры, двух планетах в системе Альтаира. На дружбу, юноша, не на совместимость! Одной совместимости мало для дальнего поиска, нужна любовь. Так вот, любовь была! Мы составили редкостный коллектив — девять влюбленных друг в друга молодых астронавигаторов. Бывают влюбленные пары, это естественно и тривиально. Влюбленная девятка — нечто исключительное, согласитесь. Мы были таким исключением и гордились этим. Если один долго отсутствовал, остальные восемь тосковали. А если отсутствовали двое, семь нервничали, теряли аппетит. Я добавлю еще деталь, хоть, возможно, вы о ней знаете. Гюнтер Менотти, первый астроинженер, и Петр Кренстон, биолог, были влюблены в Анну Мейснер, нашего астрофизика. На Земле, нет сомнения, Анна вышла бы замуж за Петра и отвергла Гюнтера. Но в экспедиции на «Икаре» она пожертвовала любовью ради высшей цели — именно так она объявила мне — и никогда не оказывала Кренстону предпочтения перед другими, а оба они, Гюнтер и Петр, ни разу не показали, что она для них значит больше, чем остальные… Слово «показали» — нехорошее, оно наводит на мысль о неискренности, оно ассоциируется с известной бранью предков: «показуха». Неискренности не было, была гармония! И как живое существо, теряя какую-либо свою часть, превращается в инвалида, так и наш коллектив, утратив одного из девяти, становился покалеченным. В этом всецелостном единстве была наша сила. Но и наша слабость!
О первых четырех годах наших галактических блужданий вам говорить нечего, они описаны, рассказаны, проанализированы. То, что называли огромным успехом «Икара», захватывает и этот период. В эти первые четыре года не встретилось ни одной загадки, не распутанной нами. А чего еще желать поисковику?
На пятый год, после четырехмесячного полета в пустом космосе, анализаторы уловили под углом градусов в тридцать к курсу два быстро несущихся тела. Их быстрота сразу привлекла внимание: естественные тела не мчатся со скоростью почти пятьсот километров в секунду. Фома Михайловский, штурман и мой заместитель, считал, что мы повстречались с космическими кораблями. Разумных цивилизаций, вы это знаете не хуже меня, обнаружено немало, но технически развитых пока нет. Я приказал выброситься из сверхсветового в эйнштейново пространство и догонять незнакомцев. Автоматы забили тревогу: от первого корабля — если это был корабль — уловлено очень слабое излучение, из тех, что убийственны для любой организованной материи, ибо разрывают внутримолекулярные связи. Вряд ли оно могло нам серьезно грозить — у «Икара» мощные защитные поля, — но причина для беспокойства была.
Скоро сомнений не оставалось: мы повстречались с механизмами, а не с космическими шатунами, те, кстати, в этом регионе Галактики редки. Вы, надеюсь, знаете стереоизображения этих кораблей и поэтому можете понять, как мы удивились, увидев, что они напоминают мифические «летающие тарелки», так будоражившие воображение наших предков, — правда, не сферические, а эллипсовидные. Алексей Кастор назвал их блюдоподобными чечевицами.
Корабли шли один за другим на расстоянии примерно в семьдесят—восемьдесят тысяч километров, отдаление по масштабам космоса ничтожное. На наши позывные, посланные всеми видами излучений, они не отозвались. И не было заметно, чтобы работали двигатели: искусственные сооружения летели, как мертвые тела. По нашим понятиям это означало, что на кораблях аварийное состояние. Я приказал затормозить силовыми полями «Икара» передовой корабль, а когда приблизится второй, остановить и его.
Мы шли наперерез их курсу. Первый корабль послушно замер в объятиях наших силовых тисков, другой быстро приближался. Фома готовился затормозить и его, когда вдруг носовая часть «блюдоподобной чечевицы» ярко озарилась, погасла, вновь озарилась и вновь погасла. Так повторилось три раза, последняя вспышка была самой яркой, но и самой непродолжительной. Фома с криком «Он расстреливает передового!» включил тормозное поле такой мощности, что не только сам второй корабль, потеряв ход, закачался в силовых сетях, но и любое выпущенное им излучение мгновенно погашалось.
Если бы Михайловский сумел это сделать хоть секундой раньше, передовой корабль был бы спасен. Но теперь нам оставалось лишь наблюдать — а после нас и вам, когда на Землю доставили снимки, — как его после первого залпа охватило пламенем и как второй залп разнес его на пылающие осколки, а третий неминуемо превратил бы все осколки в плазму, если бы Фома не предотвратил такой финал.
— Какое зверство! — воскликнула Анна Мейснер, она первая пришла в себя. Несправедливость всегда больно задевала ее, а тут событие не вызвало сомнений. — Бандитизм!
Ее поддержал Иван Комнин, в возбуждении не церемонившийся в выражениях, а не возбужденным мы его почти не знали: его волновало и то, что он видел, и то, что, не видя, воображал. В Академии о нем говорили: «Иван нервничает только в двух случаях: когда дождь идет и когда дождя нет!». Он запальчиво закричал:
— Арн, это же флибустьеры Галактики, это же пираты космоса! Проучи их силовой оплеухой! Пусть потрясутся в своей бронированной чечевице!
— Спокойней, друзья! — приказал я.
Признаюсь, я растерялся. Вообще мне не свойственна быстрота воображения, еще экзаменационный компьютер характеризовал меня как тугодума. Когда необходима стремительность решений, я блеска не показываю. К счастью, в таинственном космосе такие экстремальные случаи гораздо реже, чем на нашей ласковой упорядоченной Земле. Заступая на дежурство, я включаю автоматы на любые аварийные
