третья планета была такого же состава, что и первая. В ней произошло по каким-то причинам полное разделение минералов и элементов. Мы привезли на Латону всего пять самых крохотных астероидов — золотой, железный, никелевый, углеродный, нашпигованный вспыхивающими алмазами, как колбаса салом, и еще один, такого сложного состава, что и поныне в структуре этого космического осколка весом около десяти тысяч тонн еще полностью не разобрались. Впрочем, все это вы знаете не хуже меня.
О второй планете нам нужно поговорить подробней, она сыграла немалую роль в наших последующих странствиях.
Итак, вторая планета, Протея, как назвал ее Иван, — коварнейшее космическое местечко, крутившееся вокруг Фантомы на таком расстоянии, что каждое светило в одиночку могло бы испепелить ее, а все вместе они должны были превратить ее в газ, если бы она не была окутана густой пеленой пыли, и если бы эта пыль не отражала в мертвый космический мороз почти всю приходящую от Фантомы энергию, и если бы к тому же в атмосфере не возникали чудовищные ураганы, выносившие на холод самые нагретые слои. Именно на этой планете наши дальние анализаторы впервые оскандалились. Она сверкала, как звезда, анализаторы установили ее внешнюю температуру почти в тысячу градусов и предсказывали около двух тысяч на почве. Иначе говоря, мы готовились встретиться с жидким варевом из всех элементов Менделеевской таблицы. Но датчики, выстреленные на планету, показали, что нигде ее температура не превосходит сорока градусов, меньше даже, чем летом в земных пустынях. Все же Михайловский вел «Икар» сквозь атмосферную пыль с большой осторожностью и, раньше чем проделал с десяток витков вокруг планеты, не решился посадить на нее корабль.
Не могу забыть, с каким изумлением он поглядел на меня, — в трудных ситуациях я всегда сижу с ним дублером.
— Арн, это же совершенно нормальная планетка, на ней можно безмятежно прогуливаться!
Ну, что до нормальности, то выражение это надо понимать в космическом, а не земном смысле. Ходить по планете можно было лишь в скафандре, а безмятежные прогулки исключались: на каждом шагу подстерегали опасности. Об опасностях мы узнали впоследствии, первый доклад Менотти, высадившегося во главе разведочной группы, свелся к выразительному восклицанию:
— Черт возьми, здесь настоящие привидения! Какое-то царство туманов и призраков!
Для осторожности мы выходили по трое. Я спустился со второй группой. Все вокруг было окутано многоцветным, густым туманом, сквозь него призрачно светили четыре звезды: каждая создавала свои краски в тончайшей пыли. И в атмосфере крутились вихри, то там, то здесь возникали смерчи, они ярко вращались, именно ярко — разбрасывали поглощенную пылинками радиацию Фантомы, по многометровым колоннам смерчей бежали радуги, по грунту ползли побежалые цвета. Далей не существовало, кругом был только меняющий краски туман, синеватый, красноватый, оранжевый, а в нем мчались сверкающие столбы, вблизи они были потоком сияния, поодаль превращались в каких-то гигантских сказочных великанов. А к этим призрачным, снующим повсюду фигурам внезапно добавилась, когда я вышел, еще одна, самая страшная, — похожая на огромного человека, она вынырнула из пелены и помчалась на меня, широко разбрасывая две руки. И рядом с ней сразу появились другие человекоподобные призраки, они умножались, повторялись и все неслись ко мне. Я в испуге отшатнулся.
— Арн, это же ты сам! — со смехом успокоила меня Анна. — Твое преображенное изображение.
Это и вправду был я сам. Зловредный белый карлик в эту минуту точно проходил позади меня, он бросил мою тень на какой-то столб, тот отразил ее на другой столб, отражения стали множиться и искажаться — так возникли копирующие меня страшноватые призраки. С течением времени мы превратили это явление в игру — занимали дающую оптический эффект позицию, и вся окрестность быстро заполнялась нашими мечущимися образами. Особенно забавным было то, что когда мы удалялись от места, где легко рождались тени, даже возвращались на корабль, порожденные нами привидения, отбрасываемые от одного смерча к другому, долго еще творили диковинный шабаш. В общем, если в космосе где-либо и существовала планета призраков, то мы набрели именно на нее. Первое впечатление Гюнтера Менотти ежечасно подтверждалось.
Особенно утвердились мы в таком мнении, когда повстречались с живым существом. Оно выкатилось шаром из дальнего смутного тумана в ближний, более прозрачный, немедленно повторилось в сотнях копий, и вся эта масса расплывчатых, разных по объему шаров подступала к нам спереди и с боков. И вдруг все копии исчезли, а у ног Петра, шедшего впереди, закопошилось нечто круглое, зеленовато-желтое, медузообразное и, по всей видимости, живое. Петр, не дотрагиваясь, склонился над незнакомцем, к Петру подошла Елена, за ней Гюнтер, я и Иван.
— Оно дышит, — сказал Петр.
Периодическое раздувание и опадание тела незнакомца могло сойти и за дыхание: впоследствии мы дознались, что это было скорей питание, а не дыхание. Для живых зверьков, каких мы повстречали здесь, атмосфера служила и пищей и воздухом. В этом отношении — и только в этом — зверьки были схожи с харенами, стоявшими гораздо выше их по развитию. Вообще замечу вам: земной дуализм питания и дыхания в космосе встречается реже, чем, так сказать, питательное дыхание.
— И оно мирное, — добавил Гюнтер и легонько дотронулся ногой до пульсирующего тела.
Легкое прикосновение Гюнтера оказало разительное действие. Шар вдруг взорвался, но взрывом диковинным — не разлетелся на куски и брызги, а буквально за секунду распух раз в десять — двенадцать. Только что он лежал мягкой медузой, а теперь это была уже не медуза, а холмик, человеку по грудь. И трансформация на таком взрывном «выбухании» не завершилась — шар лихорадочно пульсировал, крутился, внезапно перестал быть шаром, стал вытягиваться, удлиняться, заводиться петлями. Не прошло и минуты, как на почве лежала натуральная змея, метров пять длиной, свитая в два кольца — в одно закрутился хвост, а другое состояло из головы, если это была голова, — и в три слоя обвившей ее шеи.
— Будь осторожен! — крикнул Петр Гюнтеру, когда шар еще превращался в змею.
— Нет, оно по-прежнему мирное, — хладнокровно сказал Гюнтер и показал на оба кольца: в центре их покоились два конца змеи, тупые, безглазые и безротые, ни один не напоминал ни головы, ни хвоста.
— Живая колбаса! — воскликнула Анна и залилась смехом. Должен сказать, что в отличие от хладнокровной Елены, насмешливой, но не смешливой, Анна в самых безобидных ситуациях находила повод радостно посмеяться или вознегодовать — последнее с ней происходило даже чаще.
Подошедший Хаяси с минуту всматривался в неподвижную зелено-желтую змею, потом сказал с сомнением:
— Ты говоришь, живое, Петр? Разреши усомниться.
— Живое, — подтвердил Кренстон, но без уверенности. — Дышит, движется, меняет форму тела…
— Никогда не думал, что изменение формы тела является признаком жизнедеятельности. Елена, ты тоже считаешь это физическое явление живым существом? Какой оно тогда природы?
В руках у Елены был такой же биоанализатор, как у Кренстона. Она сверилась с его показаниями. Анализатор утверждал, что незнакомец — нечто живое, но не нашей углеродно-водородной природы, в теле его в основном металлы. И оно, поглощая пылевую атмосферу, добрую часть пыли оставляет в себе: это его пища.
— И знаете, что еще? — сказала Елена с удивлением. — Оно самопроизвольно меняет массу своего тела. В этой змее ровно в два раза больше веса, чем в породившем ее черепахоподобном шаре. Взяло и внезапно самоудвоилось! С таким явлением мы еще не встречались!
Гюнтер опять дотронулся до неподвижной змеи. И опять его легкое прикосновение вызвало несоразмерный эффект. Змея прыгнула вверх, теперь это снова был шар, только не прижатый к земле, а возвышавшийся на тонкой ножке — шар свободно покачивался на ней, как маковая головка на стебле. И в этом новом облике незнакомец не показывал агрессивности — просто качался перед нами, не отступая и не нападая.
Из меняющего краски тумана выявились два новых зверька: один, змееподобный, полз, проворно свиваясь и развиваясь, другой, двухшаровой, что-то напоминающее гантель, неуклюже перекатывался двумя головами, двухголовье явно мешало, а не способствовало движению. Первый был красноват, скорей даже малиновый, а у второго одна голова была тускловато-желтой, зато вторая — той яркой желтизны, какая называется ядовитой. Оба подобрались к нам и замерли. Теперь перед нами образовалось
