— Вот и все так-то на свете, княжна! — произнес он, загадочно усмехаясь тонкими губами. — Думали ли вы о том, что случилось так неожиданно, так внезапно?
Я молчала.
Он продолжал:
— Конечно, жаль князя, как хорошего, справедливого человека и отличного начальника, но… он пожил довольно, старики должны умирать ранее молодых. В этом закон природы.
— Молчите! — разом вспыхивая гневом, возмутилась я, — молчите, или я выпрыгну сейчас же из коляски…
— Полно, княжна, полно, успокойтесь! — произнес он мягко и вкрадчиво, положив свою пухлую руку на мои захолодевшие от смущения пальцы, — я не хотел огорчить вас. Я слишком уважаю и чту память князя Георгия, чтобы позволить себе… — Он умолк, оборвав свою речь на полуслове, и картинно прикрыл глаза рукой.
Когда он снова взглянул на меня, в глазах его блестели слезы. Но я отнюдь не была расположена верить в его искренность. Между тем он заговорил снова.
— Не знаю, за что вы меня так ненавидите, княжна? — прямо спросил он, не отрывая от меня своего неприятного взгляда.
«За то, что вы насмехались надо мной, за то, что преследовали человека, которого я не могу не уважать за храбрость, за то, что вы заносчивы, напыщены и самонадеяны донельзя. За все! За все!» — хотелось мне крикнуть ему в лицо, но вместо всего этого я проговорила чуть слышно:
— Вы… я… мы никогда не понимали друг друга и никогда не поймем!
— Разумеется, что касается поимки дерзкого разбойника — я никогда не соглашусь с вами и приложу все старания схватить Керима, — и лицо его снова стало неприятным и жестоким.
— Слушайте, Доуров, помолчим об этом, — предложила я почти с мольбой.
— Папа умер. Мне тяжело. Невыносимо. Ни ссориться, ни спорить с вами я не могу и не желаю.
— Ссориться? Спорить? — произнес с преувеличенным удивлением мой спутник, — но кто вам говорит о спорах и ссорах, милая княжна. Я слишком люблю и уважаю вас, чтобы… Помните, Нина, что бы ни случилось с вами, у вас есть друг — друг, который будет защищать вас, только позвольте ему это.
Он, Доуров, друг?
Такая фальшь, такая неискренность звучали теперь в голосе блестящего адъютанта! Не знаю почему, но в эти минуты я его ненавидела более, чем когда-либо.
«Что за странность? — терялась я в догадках, — еще недавно он так зло подшутил надо мной на балу, в Гори, а теперь вдруг эти уверения в дружбе и уважении, эти слезы на глазах, этот дрожащий голос? Что это значит?»
И вдруг меня осенило:
«Я стала богатой. Я самая богатая невеста в Гори в самом недалеком будущем… И он… он…»
Точно ужаленная, в ужасе отпрянула я в отдаленный угол коляски.
— Нет! Нет! Никогда! Никогда! — в забывчивости проговорила я вслух.
— Что — никогда? — раздался подле меня ненавистный голос, и глаза Доурова остро блеснули в темноте.
Он, казалось, прочел мои мысли, понял мои отчаянные восклицания и, выпрямившись, как под ударами хлыста, заявил, сопровождая свои слова тонкой, загадочной усмешкой:
— Нет ничего невозможного в мире, запомните это хорошенько, милая княжна.
Я бы наговорила ему кучу дерзостей, я бы закричала на него в голос со свойственной мне дикой невоздержанностью, если бы коляска в это время не завернула за высокий утес, и, к моему изумлению, перед глазами не выросли, как из-под земли, каменные строения старинной грузинской усадьбы. За каменным же — в рост человеческий — забором было темно и тихо, как в могиле.
— Вот мы и приехали, княжна Нина! — объявил Доуров, разом делаясь спокойным, — здесь дом вашей бабушки. Не правда ли, в нем есть что-то общее с рыцарским замком? Однако прием, судя по внешнему виду, не обещает быть особенно гостеприимным, должен вам сказать.
Я не отвечала, пуще всего боясь показаться недостаточно смелой в глазах ненавистного адъютанта, но сердце мое екнуло при виде этих мрачных стен, похожих на крепостные укрепления.
«Как жаль, что папа назначил меня под опеку незнакомой и чужой мне бабушки, хотя ему она была родной теткой, а не отдал в руки милого дедушки Магомета!» — предчувствуя недоброе, думала я.
Наш приезд был, очевидно, замечен в усадьбе, потому что во дворе неожиданно появился свет: кто- то шел с ручным фонарем к воротам.
— Эй, кто там! — крикнул Доуров. — Я привез княгине Джавахе ее молоденькую внучку. Отворяйте скорее.
Загремели ключи, жалобно завизжал ржавый засов на двери, и ворота распахнулись. Дряхлый, сгорбленный старик предстал перед нами.
Это был настоящий тип старого грузина. Длинный, загнутый книзу нос, черные глаза, шапка седых волос под натянутой по самую переносицу папахой и рваный, затасканный костюм, состоящий из ветхого бешмета и не менее ветхой чохи, вот и весь портрет старого слуги моей бабушки.
— Будь здорова, княжна, в нашем доме. Госпожа ждет княжну. С утра ждет. Отчего с утра не приехала? — подняв фонарь в уровень с моим лицом и стараясь разглядеть меня подслеповатыми глазами, спросил, шамкая губами, старик.
— Ну-ну, генацвале, помолчи немного, — прервал его Доуров, — княжна устала с дороги и нуждается в отдыхе. Спит твоя госпожа — княгиня?
— Ара,[11] батоно, ара! — затряс головой старик. — Не спит, как можно, а только зачем так поздно приехала княжна? Зачем привез так поздно княжну, батоно? — обратился он к Доурову и, не дождавшись его ответа, быстро-быстро заговорил:
— Нельзя ночью здесь ехать… Утром надо… Когда солнышко светит, тогда ехать… А то нехорошо здесь… Народ неверный бродит… Байгуши… душманы. Госпожа приказала старому Николаю ворота запирать на замок крепко, крепко…
— Ну, ладно, ладно, старик! — прервал словоохотливого слугу Доуров, — веди барышню к твоей княгине, а мне пора в Тифлис. Иначе на поезд опоздаю.
— Как? Разве вы уже уезжаете? — невольно вырвалось у меня.
Как ни ненавидела я Доурова, как ни презирала его, а все-таки он был теперь последней связью моей с нашим домом, с родным Гори, с дорогими и близкими людьми, например, Людой и князем Андро, которых я горячо любила. Последняя связь с прошлым исчезала и со мной оставались лишь эти чернеющие во мраке стены и неведомые люди в этих стенах…
Как ни странно, но впервые в жизни я не хотела лишиться общества Доурова.
Но блестящий адъютант не понял этого движения моей души и истолковал его в свою пользу. На лице его засияла улыбка, и он произнес приторно-ласковым голосом:
— Я рад, княжна Нина, что вы, наконец, оценили меня. О, мы будем друзьями! В этом я теперь не сомневаюсь. Как только улучу свободную минутку, тотчас же нанесу визит вашей бабушке. А пока — до свидания, княжна, — подчеркнул он значительно, пожал мне руку и сел в коляску, бросив какую-то монету старому Николаю.
— Дай тебе Бог счастья, щедрый батоно! — забормотал, захлебываясь от радости, старик. — Червонец дал, целый червонец, подумай, княжна, не абаз какой-нибудь, а червонец! — шептал он, обращаясь ко мне и прижимая к груди, как сокровище, полученную монету.
Лицо его морщила счастливая гримаса, глаза разгорелись, как уголья, хищными, жадными огоньками.
«Скряга!» — пренебрежительно заклеймила я мысленно несчастного старика и холодно обратилась к нему:
— Ведите меня к княгине. Можно видеть ее?
— Можно, можно, сиятельная госпожа, все можно, — залепетал и засуетился он снова.
Потом высоко поднял фонарь и, освещая мне путь, быстрой, семенящей, старческой походкой двинулся от ворот, закрыв их предварительно и дважды повернув ключ в ржавом замке.
Теперь мы шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались полуразвалившиеся
