— Гулял в парке.
— И, конечно, сидел в консерваторе?
— Почему — конечно?
— Я временами побаиваюсь тебя, Эли. В тебе есть что-то дикарское. У тебя культ мертвецов.
— Культ мертвецов? Вот уж чего за собой не знал.
— Разве ты забыл, что на Земле часами просиживал в Пантеоне? И меня тянул за собой. А в зале великих предков забывал обо мне и так смотрел на статуи, словно молился на них.
Я от души рассмеялся:
— Не подозревал, что это выглядит как молитва! Ты права, почтение к предкам во мне развито. Иван, не помнящий родства, — это не по мне. Я всегда увлекался историей.
— Увлекался историей! Ромеро считает тебя невеждой в истории, и я с ним согласна. Даже я знаю больше о предках. Нет, ты весь обращен в будущее. Телесно ты рядом, а мыслью где-то в предстоящих походах, боях, переговорах, в еще не открытых местах, на еще не построенных кораблях. Временами так тебя не хватает, Эли. Я ведь всегда здесь и сейчас, а ты — там и потом. А затем, спохватившись, что так нельзя, — бежишь в захоронение, как бы на раскаяние или на исповедь.
— Чего ты, собственно, хочешь от меня, Мери?
Она ответила очень коротко:
— Хочу знать, что тебя так влечет к мертвецам?
Я постарался, чтобы ответ прозвучал весело:
— Ты сама все объяснила: иду из-за раскаяния и на исповедь. Только исповедники мои всегда молчат. Вероятно, не принимают раскаяния.
6
Эскадра покинула звездное скопление Гибнущих миров. Некоторое время мы еще любовались красочным зрелищем планеты, вытлевающей пространством. Я намеренно употребляю слово «красочное», а не «эффектное». Эффектности не было — ни ослепительного пламени, ни разлетающихся протуберанцев, ни вихря газа. Планета тускло засветилась — и только. Но когда мы удалялись, то видели окружающий ее ореол. Это было облачко новосотворенного пространства — медленно расширяющийся клочок чистого неба. Что могли — сделали.
И опять повторились знакомые пейзажи. Мы вырвались из пыльного скопления, кругом простиралось чистое пространство, густо и беспорядочно напиханное звездами. А впереди, впервые не экранированный туманностями, раскидывался гигантский звездный пожар — грозное ядро Галактики…
Раньше свободное время я проводил перед звездными экранами. Сейчас было что наблюдать, но я обращался к экрану урывками: меня все больше захватывала лаборатория Эллона, где конструировался конденсатор времени.
Внешне это было нечто вроде автоклава средних размеров. Но нацепленные на него электрические разрядники с питанием от аннигиляторов, вихревые трубы от гравитационных механизмов сразу давали понять, что сооружение не автоклав. Если, конечно, не проводить той аналогии, что в автоклавах проваривается и прессуется что-то вещественное, а здесь проваривалось и прессовалось само время.
— Работа закончена, адмирал! — воскликнул однажды Эллон. — В центре вот этого шарика клочок материи, объемом не больше водородного атома. Но вес этого крохотного куска больше тысячи тонн!
Я возразил, что теория отрицает возможность такого сгущения, если масса не превосходит довольно большой величины, что-то три или четыре солнечных. Он сверкнул неистовыми глазами.
— Что мне человеческие теории, адмирал! Пусть их изучают рамиры, они не продвинулись дальше вас в понимании коллапса. Поэтому и стараются овладеть энергией коллапсаров для трансформации своего времени. А мы трансформируем время в этом коллапсане. — Он подчеркнуто воспользовался новым термином. — И когда я включу его, частицы, которые вспрыснем туда, мы вышвырнем в далекое прошлое или еще более далекое будущее.
— А сами не отправимся вслед за частицами?
Он с презрением посмотрел на меня.
— Ты, кажется, путаешь меня с Жестокими богами? Я не такой недоучка, как они. Экспериментаторы! Сунулись в горнило, как пробка, вылетели в будущее, не удержались там и камнем покатились обратно! Для чего я, по-твоему, подключил к коллапсану выходы гравитационной улитки? Частица с трансформированным временем вылетит в дальние районы, но обнаружится там, лишь когда наступит заданное время, — в прошлом или будущем. Вылет в будущее проще, и я его опробую раньше.
Когда я выходил из лаборатории, он задал вопрос:
— Адмирал, ты доволен работой обеих МУМ?
— Нареканий нет.
— Тогда зачем они подчиняются парящему Мозгу? Мыслящие машины — человеческое изобретение, мозг, отделенный от тела, — наш способ управления. Тебе не кажется странным, адмирал, что я, демиург, упрашиваю тебя, человека, восстановить человеческое управление эскадрой?
Мне это не казалось странным. Я знал, что рано или поздно Эллон опять потребует отставки Голоса. Недоброжелательность к дракону была у Эллона с первых дней их знакомства, теперь она превратилась в прямую ненависть. Демиург, уверен, рассматривал трансформацию Бродяги в Голос как возвышение над собой, проделанное к тому же его руками — непомерное самолюбие Эллона страдало. Я разъяснил, что Голос не командует МУМ, а дублирует их, и что хорошо бы иметь не одного дублера, а еще многих, для чего, например, в этой роли стажируется Граций, и что такой новый метод управления кораблем установлен не мной, а приказом командующего… Эллон оборвал меня:
— Граций пусть стажируется. Всего бессмертия вашего галакта не хватит, чтобы осилить функции МУМ. Но плавающий Мозг — излишен.
— Вынеси спор о Голосе на обсуждение команд. Если твои антипатии признают обоснованными…
— Симпатии и антипатии на обсуждение не выношу. Но если МУМ разладятся, ремонтируйте их сами или удовольствуйтесь чарующим вас Голосом. Слуг ему поставлять больше не буду!
Вечером к нам с Мери пришла Ирина.
— Мне надо поговорить с Эли, — сказала она.
Мери встала, Ирина задержала ее:
— Оставайся. В твоем присутствии мне легче высказать свои просьбы адмиралу. Эли, вы, наверно, догадываетесь, о чем речь?
— О чем — не знаю, о ком — догадываюсь. Что-нибудь, связанное с Эллоном?
Ирина нервно сжимала и разжимала руки. Стройная, быстрая, нетерпеливая, она так напоминала отца, что, если бы одевалась в мужскую одежду, я принял бы ее за молодого Леонида. Я знал, что мне достанется от нее, и готовился отразить упреки.
— Да, с Эллоном! Почему вы так презираете его, адмирал?
Этого обвинения я не ожидал.
— Не слишком ли, Ирина? Мы все — и я, и Олег, и капитаны — с таким уважением…
— Об Олеге разговор особый! А ваше уважение к Эллону — слова, равнодушные оценки: да, необыкновенен, да, пожалуй, гениален, да, в некотором роде выдающийся… А он не пожалуй, а просто гениален, не в некотором роде, а во всех родах выдающийся. Кто может сделать то, что может он?
Разговор становился серьезным, и я ответил серьезно:
— Зато он не сделает многого того, что умеют другие. Невыдающихся на кораблях нет. В поход отбирали только незаурядных. Или, по-твоему, Камагин — середнячок? Или твоя мать?
— Я говорю об Эллоне, а не о моей матери или Камагине. Он заслуживает душевного, а не равнодушного уважения.
— Чего ты хочешь?
— Почему вы предпочитаете ему дракона? — выпалила она. — Отвратительный пресмыкающийся
