решения относительно тех или иных кампаний или операций, обе мировые войны Германия могла бы выиграть. Миллотат считает, что только дальнейшее обучение в США помогло ему разобраться в концепции Клаузевица, в вопросах соотношения политической цели войны, собственно военной цели и средств ее достижения.
Генерал называет как минимум две причины, которые, по его мнению, изначально мешали пониманию Клаузевица в Германии и влияние которых сказывается до сих пор.
В первую очередь называются последствия воздействия на немецкое общество, его политическую и военную элиту четырех победоносных военных кампаний, проведенных в XIX веке под руководством фельдмаршала Мольтке. Общество, политики и военные находились под впечатлением побед, воспринимавшихся как вершина военного искусства. Военный фактор этих кампаний затмил собою политический. В результате происшедшее, как казалось многим, подтверждало позицию Мольтке, состоявшую в том, что политика должна лишь обеспечивать достижение целей стратегии, а с началом военных действий влияние политических установлений должно быть вообще исключено.
В дальнейшем германский Генеральный штаб стал обладать все более ярко выраженными политическими функциями[358]. Следует отметить, что эпоха Мольтке, для которой характерно наполнение деятельности Генерального штаба страны политическим содержанием, оказала сильнейшее воздействие на мышление военной элиты Германии на многие годы вперед[359]. Клаузевиц же со своими взглядами на соотношение войны и политики долгое время оставался в тени, его ценили в первую очередь как военного историка ушедшей эпохи.
Другая причина непонимания Клаузевица в Германии Миллотату видится в том, что «его великое произведение „О войне“ окутано туманом», поскольку для многих является «философией войны». Отставной генерал бундесвера полагает, что если бы в Германии, подобно Америке, сразу же было уделено должное внимание анализу тех положений, где раскрывается соотношение войны и политики, судьба учения Клаузевица была бы совсем иной. При этом автором доклада выдвигается упрек, что у Клаузевица искали нечто «философское» в русле мышления таких философов, «как Гегель и Кизеветтер… имена которых лишь немногим немцам нашего времени что-то говорят. Тем самым, я повторяю, труду Клаузевица был придан туман, сквозь который лишь немногие немцы искали возможность продраться и смогли открыть его для себя». Генерал с упорством продолжает утверждать: «Должно быть понятно, насколько актуальными остаются мысли Клаузевица для политиков и военных сегодня, если они будут освобождены от философского тумана, перенесены на современность и адаптированы к современным политическим и военным отношениям».
Если с первой частью доводов генерала следует в целом согласиться, то правота второй весьма сомнительна. Определенную пренебрежительную интонацию по отношению к представителям классической немецкой философии следует оставить на совести автора доклада. Действительно, с прагматичной точки зрения, для скорейшего удовлетворения запросов практики и привлечения внимания специалистов к тем идеям Клаузевица, которые являются особо актуальными в современных условиях, подобный подход (правда, с некоторыми оговорками) имеет право на существование. Однако интересы глубокого познания идей немецкого теоретика требуют признания его именно как
В этой связи стоит отметить, что в нашей стране, в отличие от Германии, ссылки на «философский туман» теории Клаузевица присутствовали совсем недолго, лишь на начальном этапе появления его трудов. В России подавляющее большинство исследователей давно отказалось искать в наследии немецкого военного мыслителя ответы на узко-военные, второстепенные вопросы, не их принято считать главным достоинством трудов Клаузевица[360].
Главной же причиной, которая препятствовала полноценному использованию методологии своего соотечественника и мешала многим представителям военной и политической мысли Германии осмыслить творческое наследие Клаузевица по-настоящему глубоко, является стремление искать в трудах почти двухвековой давности готовые ответы на вопросы современности.
Чтобы не на словах, а в действительности понять природу войны и увидеть сложную палитру проявления политического в войне, нужно предпринимать серьезные интеллектуальные усилия. Навсегда правильных рецептов для решения всех частных вопросов войны, какими бы животрепещущими они ни казались в конкретный исторический момент, просто не может существовать. Тем же, кто вопреки здравому смыслу усердно пытается искать их, «лучше читать „поваренные книги“, в которых говорится, что делать, какими инструментами и в каких обстоятельствах. В таких „поваренных книгах“ нет недостатка; их так много, что, если бы их погрузили на борт „Титаника“, он пошел бы ко дну и без помощи айсберга»[361].
Сам же Клаузевиц предназначение теории видел в воспитании, взращивании духа и ума: она «…не может снабдить его готовыми формулами для разрешения практических задач; она не может указать обязательный для него путь, огражденный с обеих сторон принципами»[362] . Снесарев также придерживался точки зрения: «настроение можем дать, правила — не можем».
В современной Германии особенно часто отмечается ценность тех положений трудов Клаузевица, в которых анализу подвергаются вопросы соотношения войны и политики. Как правомерно отмечают современные немецкие исследователи наследия военного философа, «сегодня нет ни одного военного мыслителя, которого бы цитировали и читали чаще, чем Карла фон Клаузевица, чья главная заслуга состоит в том, что он подверг анализу политический характер войны и проявление в ней политической воли в качестве основополагающей характеристики войны. Лишь немногие теоретики и военные последовательно придерживались положения, что поскольку цель войны имеет политическую природу, то критерием, которым в конечном итоге измеряются военные мероприятия и военные действия, является их политическая целесообразность»[363].
При этом нельзя не видеть, что неприятие первичности политического фактора по отношению к военной деятельности вообще и, в том числе, к военной стратегии имело ранее для самой Германии самые губительные последствия. Многих известных представителей прусского и германского генеральных штабов приводил в сильнейшее смущение постулат Клаузевица о подчиненном положении военной стратегии по отношению к политическим установлениям.
Как известно, еще Мольтке с сожалением говорил о неотделимости политики от стратегии. Фельдмаршал считал, что влияние политики должно быть ограничено, что она не должна вмешиваться в операции. При их проведении полководец должен руководствоваться в первую очередь военными соображениями, которые и должны привести войска к победе.
На это обстоятельство обратил внимание Свечин, иронически комментируя взгляды некоторых немецких исследователей того времени: «…беда в том, — утверждал дошедший до абсурда германский писатель Шерф, — что Клаузевиц видит политическую цель войны и для него насилие является только средством. Это неплохо для дипломата, но для военного насилие должно являться не средством, а самодовлеющей целью…»[364].
Своеобразным апофеозом в развитии такого отношения к идейному наследию своего великого соотечественника можно считать взгляды немецкого генерала Эриха Людендорфа. Автор теории «тотальной войны» интерпретирует Клаузевица в соответствии со своими подходами, а по ряду ключевых вопросов пытается и опровергнуть его[365].
Полностью отклонить Клаузевица, ввиду его высокого авторитета, Людендорф не может. Признавая его «знатоком войны» (Lehrmeister des Krieges) и считая вслед за военным философом войну актом насилия, предназначенного для принуждения одним государством другого к выполнению своей воли, Людендорф тем не менее утверждает, что «в своих размышлениях о достижении этой цели Клаузевиц подразумевает лишь уничтожение вражеских вооруженных сил в битвах и сражениях». Эта мысль военного философа, искаженная, по всей видимости, сознательно, используется в качестве исходной посылки при определении сущности руководства тотальной войной. Вместе с тем, как полагает Людендорф, «сохраняет навсегда
