Вернувшись в Ленинград, Лена пребывала в каком-то двойственном состоянии. С одной стороны, ею овладело тупое равнодушие. С другой – мир как будто раскололся, рассыпался на мелкие части. И не было среди этих частиц главных и второстепенных.
Каждая из них с удивительной отчетливостью, как в лупе, виделась Лене.
Разбирая свой рюкзак, она наткнулась на письмо Фимки, полученное ею на целине, но так и оставленное без ответа. Тогда, поглощенная грядущей чужой свадьбой, она не в состоянии была написать хоть несколько строк. Да и о чем, собственно, писать... Но вообще-то это большое свинство с ее стороны. Человек попал в такую передрягу, воззвал к ее помощи, а она так бесчувственна. «Да, бесчувственна, – с трезвой ясностью сказала себе Лена. – Мои чувства к Игорю сгорели, а к Ефиму их не было никогда». Ей вообще никто не нужен, как не нужна и сама жизнь. Ефим, дурачок, плачет, что смерть поджидает его. Преувеличивает, конечно, выздоровеет как миленький, надо только хорошо лечиться. Она, Лена, была бы только рада сейчас умереть. Ей вдруг вспомнился когда-то прочитанный ею рассказ о смерти писателя Чехова. Антон Павлович попросил бокал шампанского, выпил его, бессильно откинулся на подушки и тихо умер. Да, красивая была смерть!
«Глупая девчонка, – осудила себя ту нынешняя Елена. – Обратила внимание только на красивую смерть писателя, не задумываясь о его страданиях, об отчаянной борьбе с болезнью». Но тогда сумасшедшая мысль овладела Леной. Она заразится от Фимы туберкулезом, откажется от лечения и умрет!!! Вот почему она с такой неистовостью бросилась целовать Фимку в их первое свидание в больнице.
«Дрянь, эгоистка, – бичевала себя сейчас Елена Павловна. – Испортила жизнь не только себе, но и хорошему, чистому мальчишке, каким был юный Фимка». Ведь он принял тогда ее поцелуи за чистую монету, за любовь. Как он был счастлив, когда Лена согласилась выйти за него замуж, без всякой опаски заревое здоровье. А она, верная своему плану, рассчитывала, что жизнь ее не затянется. С мазохистской надеждой шла каждый раз на рентген, ожидая, что вот-вот появятся пятна и в ее легких. Но легкие Лены были чисты до сих пор.
Выздоровел и Ефим.
Громкий голос машиниста электропоезда пробудил Елену от грез. Машинист сообщал, что поезд прибыл на конечную станцию, и просил пассажиров метро освободить вагоны.
Елена вышла из поезда. Свою станцию она давно проехала. Надо было возвращаться назад. Она перешла на другую платформу и поехала в обратную сторону, домой. Порог этого дома она переступила вскоре после того рокового поцелуя. Поцелуя смерти, как высокопарно Елена назвала про себя свой порыв. Смерти, отчаянно желаемой, но так и не наступившей! Внешне ее отношения с Ефимом обрели спокойное течение. Она навещала больного и продолжала учебу на втором курсе института. Ефим через семь месяцев лечения выписался из больницы, и они поженились. Елена оставила себе девичью фамилию. Она все еще надеялась умереть молодой. А на могильном камне фамилия Ясенева будет смотреться лучше, чем Дворкина. Молодожены поселились у родителей мужа, в квартире, где Елена с дочкой жила по сию пору. Чуть позже старшие Дворкины купили жилищный кооператив и выехали из квартиры. А впоследствии, вместе с Ефимом, покинули и Россию.
Весной, сразу после свадьбы, Елена забеременела. Жизнь обретала будничные черты. После занятий Лена шла домой, и часто по дороге, никогда не заходя в институт, ее встречал Ефим. Ее беременность Ефима не обрадовала, но активно против рождения ребенка он не возражал. После обеда они садились заниматься историей, готовили Фимку к поступлению в университет. Заниматься с мужем было нелегко.
Он механически заучивал даты и факты, но анализировать, сравнивать события не умел. Лена испытала разочарование, снисходительно наблюдая отношение мужа к занятиям. Фимка вертелся на стуле, как пятиклассник, то закидывая ноги на его спинку, то седлая верхом, как коня. То и вовсе, опустив голову к полу, озорным взглядом поглядывал на Лену из-под сиденья. Особенное раздражение вызывало у Елены его непрестанное жевание.
Положив рядом пакетик с печеньем, Фимка непрестанно грыз его, роняя крошки на пол, на книги, на конспекты работ вождей революции.
К счастью, в то время Лена не знала хозяйственных забот. Всю кухню, обеды и даже стирку взяла на себя Раиса Львовна, мать Ефима. Так что у Лены оставалось время и на занятия с юным мужем, и на свои собственные.
Летнюю сессию она сдала на пятерки. Теперь все находились в напряженном ожидании, поступит ли в университет, на факультет журналистики, Фима.
Занятия с Леной принесли плоды. Ефим получил по новейшей истории четверку, что оставляло надежду на поступление. Но тройка по иностранному языку перечеркнула планы Ефима стать студентом университета. Родители Ефима и Лена переживали его поражение. В квартире нависло тягостное молчание, нарушаемое лишь возгласами несостоявшегося студента. Казалось, он сам обрадовался своей неудаче: не придется больше зубрить съезды и даты. Он знал про себя, что талантлив, что все равно будет писателем или журналистом, среди которых некоторые не имели даже среднего образования. Армия Ефиму не грозила, так как он состоял на учете в тубдиспансере, а работа не пугала. Отец сможет пристроить его куда- нибудь.
Елена помнит, как Ефим обосновал свой провал (он все умел обосновывать). «Во-первых, – говорил он, медленно кружа у стола, – в университет евреев не берут, специально „режут“ на экзаменах.
Во-вторых, – загибал палец Ефим, – как я могу учиться, когда скоро стану отцом». Теперь Елена знала, что для евреев в ту пору и в самом деле существовали негласные ограничения. Да и желание Ефима самому обеспечивать семью можно было считать похвальным. Но тогда провал мужа на вступительных экзаменах она резко осудила, назвала Ефима шалопаем и бездельником. В ее глазах он стал еще ничтожнее и глупее.
Евгений Соломонович, отец Ефима, устроил сына фотографом в многотиражку заводской газеты, редактором которой был его фронтовой друг.
И Ефим успешно стал фотографировать передовиков производства, а также писать краткие заметки «о трудовых подвигах» своих героев.
Зимний семестр Лене одолеть не удалось. Вначале попала в больницу «на сохранение», а там уж подошло время родов. Накануне Нового года Лена родила здоровенькую девочку, которую назвали в честь тестя Евгенией. Лена целыми днями стирала пеленки, терла морковь и яблоки на белесой пластмассовой терке. Женька с готовностью открывала свой маленький, беззубый ротик, чтобы принять очередную ложечку с кисловато-сладкой душистой кашицей. После грудного кормления Лена взвешивала дочку, положив на специальные весы, похожие на огромный детский совочек. Иногда забегала Мила. Она рассказывала о делах их, теперь уже третьего, курса, все о тех же зачетах да экзаменах, которые теперь Лене были абсолютно неинтересны.
Похоже, что и Милу не увлекали рассказы молодой мамочки о достижениях своего ребенка. Она вновь переводила разговор на институтские темы, вспомнив об очередной студенческой паре, которая собиралась играть свадьбу.
Иногда по выходным Фимка и Мила ездили на лыжах за город. Лена не возражала: Фимкиным слабым легким требовался свежий воздух. Да и ревновать к подруге у Лены, кажется, оснований не было.
Просто Фимка был большой ребенок, который еще не наигрался и не набегался.
Елена не оценила опасности присутствия подруги в своем доме. Однажды, меняя Ефиму носовой платок, она обнаружила в кармане его пиджака записку, написанную почерком Милы. Ошибиться Елена не могла. В записке было приглашение Ефиму зайти к ней домой. Причем особо отмечалось, что родителей дома не будет. Елена не понимала, зачем надо прибегать к записке, когда есть телефон. Может, Мила заходила к Ефиму на работу, и присутствие посторонних мешало их разговору? Так или иначе, осталось «вещественное доказательство». Пригвожденный Лениными расспросами, Ефим, против ожидания, не стал отпираться и признался в связи с Милой. Вначале он был агрессивен: пошел в наступление, высказав подхваченную им у кого-то мужскую премудрость, что от заботливых женщин мужчины не уходят. Он упрекнул Елену, что она перестала уделять ему внимание, переключив его полностью на дочь. Елена попыталась в тот же вечер, взяв ребенка, уйти к матери. Но когда она с Женькой в одной руке и сумкой с ее ползунками и распашонками в другой вышла в коридор, Ефим бросился перед женой на колени. Уткнув свой длинный, острый нос ей в бедро, он, всхлипывая, просил прощения. Обещал, что такое больше не повторится. Старшие Дворкины
