гордостью — что в нашей печати закрыт путь бесстыдству и разнузданности. Ибо в наших журналах спусков военных кораблей на воду не печатают. А если и печатают, то без всяких королев. Ну, а уж если и с королевами, — то без подолов. Потому что не гоже опускать на воду военный корабль в таком виде!
Остальные события дня были еще малоинтереснее.
Вислоусый Гоша два раза засыпал и два раза просыпался. Обзвонил по телефону решительно всех и решительно никого не застал дома: воскресенье стояло, разбежались все по дачам.
Растерзанная «Англия» валялась где попало. «Юпитер» хрипел и рвал пленку. От скуки Гоша принял душ, а затем ванну. Не помогало. Тогда он бросился ничком на диван и принялся горестно обдумывать житье.
Ничего путного, как на грех, не придумывалось. Звенело в голове, хотелось чего-то, а чего — неизвестно. Потом к звону прибавился чей-то тихий голос…
Это за стенкой, понял Гоша!
Он подобрался к стене, вжался в нее, жадно прислушиваясь.
«Речь, что ли, читают? О бдительности и беспощадности… Может, радио? И кашляет кто-то».
Речь сменилась невнятными шорохами. «Вроде, полы моют…»
— Это старик! — сказал себе Гоша. — Развлекается, гад. Речи произносит. Ладно, развлекайся, милый..
Первое смягчение сердца было легким. Так, примеривался Полюгаров, круто не брал.
Ничего такого, собственно, не произошло. Просто проходил товарищ Полюгаров меж станков — как всегда, стремительный, светлый ликом, в одежде полувоенной (
Не без опаски пошел навстречу Зиляев. Не то, чтобы боялся он Полюгарова, нет. Опасался — так вернее. Входил тот уже в силу на заводе. Не директор, конечно, так, третий-пятый. Но все ж таки…
— Почему грязь на участке, Зиляев?
Спросил Полюгаров громко. Все чтобы услышали. Оценили заботу.
Зиляев подбежал бодро, заверил:
— Уберем, Ефим Петрович! Виноват, не доглядел!
Живо присел, поднял какую-то ветошку, бросил в мусорный ящик.
— Н-ну, молодец, молодец… — с непонятной интонацией проговорил начальник. — Стараешься.
Зиляев улыбнулся как можно открытее. Чудная у него тогда улыбка была. Как бы говорила: нет, товарищи дорогие, у такого человека задних мыслей быть не может. Не таковский, что вы! А бодр Зиляев, стоек и предан.
— Хорош… — все с тою же неясной интонацией заметил Полюгаров. — Ты вот что, Зиляев. Загляни-ка после смены ко мне. Кабинет-то знаешь?
— Как не знать, Ефим Петрович! Ваш-то не знать…
— Вот и зайди.
— Ясно, Ефим Петрович! Будет сделано!
…Сто, и двести, и тысячу лет назад стоял маленький гимназистик в парадном у каменных ног императора точильщиков. Высекало лезвие из круга искры, взлетали они, вспыхивали и оседали пеплом вокруг — на фартуке, на сапогах, на ледяном полу…
Прост был кабинет Полюгарова, как многие кабинеты той давней поры. Просто, скупо, жестко. Длинный стол. По бокам в ряд приткнуты стулья. Портрет, конечно.
Внимательный взгляд Полюгарова. Вопрос — ответ. И еще вопрос, и ответ. Беседа старшего товарища по работе с младшим товарищем.
— Ну, расскажи, Зиляев, о себе. Родители-то кто у тебя? Рассказал. Что там было рассказывать? Отца — в гражданскую, мать — тиф…
— Как после института работается? Помощь нужна?
Как работается. Так и работается… Ответил, как положено.
«Зачем он вызвал? Все ведь в бумагах есть. И про родителей…»
Словно отвечая на немой вопрос, Полюгаров развернул папку, ворохнул бумаги.
— Прочел я твою анкету… Все документы прочел. Нехорошее дело получается, Зиляев… Читал о процессе над вредителями? О взрыве на руднике?
«Вот оно! Добрались!»
Одно чувствовал Зиляев: в глаза надо смотреть. Отведешь их — конец. А не отведешь, выдержишь — может, и пронесет. Может, и будет конец, да позднее. А позднее — эх, позднее-то! — авось, и кончится наваждение. Жив останется Зиляев, выйдет из кабинета с портретом, дышать будет!..
Молчал Зиляев, глядя прямо в глаза старшему товарищу. Тот продолжал:
— Ты видел, кто проходит по этому делу?
«Кто там проходит, кто, кто? Скорее думать, не отводить глаз… Директор Прохоров, главный инженер Григорян, механик, потом еще один механик, Минц, кажется…»
Молчал и Полюгаров. Смотрел, как водит нового инженерика. Понимал: вспомнит он, никуда не денется…
«…Минц, Пареев, Хитров, Зиля… Понял! Господи, понял!»
Запела душа Зиляева. Пал он сердцем своим к ногам любезного Полюгарова и трижды прокричал формулу отречения. Отрекся разом от всего, что связывало его с миром прошлым и темным, вступил в новый мир, светлый и радостный. Лишь от родителей не отрекся он, так ведь не было родителей у Зиляева, вот в чем штука-то!
Так стал Зиляев Грандиозовым.
Без трепета читал он теперь сообщения о процессе над вредителями, один из коих проходил под фамилией Зиляев. И хотя жил тот грозный вредитель за тысячу верст и был то ли чувашом, то ли мордвином — открестился от него Грандиозов, отмахался руками, отмежевался, говоря по-тогдашнему. Прилег, то есть, за межу, затаился. А когда встал — не стало никакого Зи-ляева, и не пахло таким.
Итак, ничего особенного на первой, достопамятной встрече не произошло. Вышел из переделки Грандиозов сухим, сменившим фамилию (должным образом, по закону), урона не понес. Да еще и благодарность вынес великую. Спасителю своему Полюгарову Ефиму Петровичу, от черного навета защитившему неразумного.
Так стал Грандиозов полуфабрикатом. Надлежало теперь провести окончательную обработку — руками умелыми, знающими толк в смягчении сердец.
Скоро, скоро состоялась вторая встреча.
Собственно, и не встреча это была, а так, глазами мазнули друг по другу, ничего более.
Возвращался Грандиозов домой после ночной смены. Лежал его путь мимо дома, где жил директор завода. И надо же подгадать, проходил он мимо, когда выводили директора из подъезда к закрытой машине.
Оглянулся директор отчаянно, и ясно различил Грандиозов, как выпала у него из глаз искра, вспыхнула и погасла на мостовой.
Метнулся Грандиозов прочь от закрытой машины, от людей в кожаном, прижался к стене. Вытянув шею, огляделся вокруг. И вздрогнул. Из соседнего окна смотрел, как выводят, товарищ Полюгаров. Жил он там, рядом с директором и не отказал себе в удовольствии полюбоваться. Перевел глаза на Зилясва, не спеша занавеску задернул.
Что увидел в его глазах старик Грапдиозов (
Что вообще держал в глазах своих Ефим Полюгаров? Энтузиазм? Железную решимость? Было такое, держал он и энтузиазм, и железную решимость. Но не все нужное в глазах бывает, иной раз такое появится против воли, что пальцы готов себе грызть — а оно там, непрошенное.
Страх увидел Грандиозов. И вот что странно: ему бы духом воспрять — как же, не только он, по и всесильный Полюгаров боится! Ан нет, не воспрял.
