конфеты, жевал их подолгу...
Читал о золоте и вдруг вспомнил золотой купол Исаакия, на фоне которого сфотографировал его этим летом подполковник Дудников.
Так вот, листал он эти справки, копии чеков из комиссионки, рассматривал фотографии. Как и положено было, эти оказавшиеся на милицейском столе бумаги отрицали одна другую. Тот, кого подозревали, говорил: «В тот вечер я был в Фалештах и потому с гражданином Н. не встречался», а гражданин Н. говорил: «В тот вечер мне было предложено продать тридцать золотых монет царской чеканки...» Вот фотография задержанного: умные, усталые глаза, губы, тронутые брезгливой улыбкой. Баженов вглядывался в эти снимки, вспоминал строчки, только что прочитанные в деле: «В 1946 году судился за спекуляцию».
Хорошо, ясно работала голова. Баженов любил такие минуты. Он чувствовал, как одна мысль цепляет и тащит за собой другую, и как все это рассыпанное, противоречащее друг другу месиво фактов начинает трудно выстраиваться в логическую цепочку. Тяжелая и в то же время счастливая работа мысли, а в итоге — открытие. Открытие, а не ответ, который можно подсмотреть в конце задачника.
Итак, подполковник Баженов сидел у себя в кабинете, а между тем сейчас он уже был связан с теми двумя, что поднимались в самолет в Чадыр-Лунге.
Эти двое — Караджия и Гудумак. Оба смуглые, оба сосредоточенные, быстроглазые. Если бы, наперед зная, что потом произойдет, взглянуть сейчас на них, то можно было бы заметить, что Караджия держится за старшего, что выражение дерзкой решимости не сходит с его лица.
Газеты потом писали, что 29 сентября 1964 года самолет «АН-2», пилотируемый летчиками гражданской авиации Шевелевым и Байдецким, следовал по маршруту Кишинев — Измаил. В Чадыр-Лунге он сделал посадку и взял на борт двух новых пассажиров. Ими оказались опасные преступники Караджия и Гудумак. Во время взлета, когда самолет набирал высоту, они, силой оружия заставив лечь на пол двух пассажиров, потребовали вести самолет в Турцию. Шевелев, сделав вид, что послушался преступников, развернул машину в сторону Кишинева. Приближался город, и самолет начал снижаться. Тогда Караджия открыл по летчикам стрельбу. Несмотря на ранения, Шевелев продолжал снижение. Гудумак трижды ударил его ножом. Самолет потерял управление и упал на виноградник. Летчики были без сознания, двери машины оказались заклиненными. Но упал самолет так, что бетонные столбики, поддерживавшие виноградные лозы, пропороли брюхо машины, и через это отверстие преступники вылезли и скрылись.
Вот она, цепочка, и замкнулась, связав преступников и Баженова.
К месту гибели самолета Баженов отправил своего заместителя майора Николая Дмитриевича Ковытева. На винограднике тот увидел горящий самолет. Видно было, что стукнулся он о землю винтом, а потом перевернулся. Люди вытаскивали окровавленных пилотов и двух пассажиров. Быстрые следы уходили в виноградник, а затем вели к шоссе, которое, как река, смыло, растворило их.
Баженов сидел в больнице, говорил с летчиками. Вышел он с одной мыслью: куда скрылись, как поймать? Ясно было, что преступникам терять теперь нечего, и потому опасны они вдвойне. Оперативная группа под руководством Баженова уже начала действовать. Операция разработана была тщательно, с присущей Баженову методичностью.
Через день в Бендерах был задержан Гудумак. Это было 30 сентября.
Еще сутки поисков. Баженов почти со злобой смотрел на телефон, который говорил лишь одно: пока ничего нет. Это тоже искусство — умение ждать, умение не спугнуть, и, как всяким искусством, им надо было овладеть. Будем справедливы — да и не нужны Баженову придуманные нами достоинства, — скажем, что это умение выжидать труднее всего прочего далось Баженову. Уж очень горяч он был по природе, уж больно удачлив, да и попросту физически силен, чтобы ждать, чтобы самому не броситься на поиски. Всю жизнь он учился подавлять эти горячие толчки жизнедеятельности и самолюбия. Учеба, правда, была очень суровая — четыре года войны, годы, когда он не только ходил в атаки, но и в окопах сидел. Насиделся Баженов в окопах, насмотрелся на глиняные стенки, наслушался седого взводного: «Тебе сколько? Семнадцать? Повоюй еще маленько. Еще успеют тебя убить, горячего». Ну, а после войны, когда Баженов банды ликвидировал, без такого искусства и вовсе никак нельзя было обойтись. Месяц готовилась операция, потом ночами лежал он с товарищами где-нибудь в огородах у хаты, ожидая: вот сейчас можно будет брать бандитов. А завершалась операция в считанные мгновения.
Снова звонок. Начальник одного из кишиневских отделений милиции Григорий Иванович Фурман быстро сказал на другом конце провода: «Получил данные, где скрывается Караджия».
Со многими людьми я говорил о том, что произошло после этого звонка. Из этих рассказов и складывается короткая хроника следующих минут. Ковытев был с Баженовым с самого начала операции и до конца. Он сказал мне:
— Андрей одной рукой клал на рычаг трубку, а другая уже тянулась к сейфу — за пистолетом. Взял он пистолет, надел фуражку...
Теперь лицо Баженова вновь приняло выражение спокойной уверенности, глаза смотрели остро и весело.
— Все, кто есть в горотделе, — в машину! — крикнул он, выбегая из кабинета.
Сели в мотоцикл с коляской.
— К Фурману!
Ехали на красный свет. Следом — машина с людьми. У Фурмана все уже было наготове. В коридоре Баженов повстречал Спектора. Старшина Лев Иосифович Спектор, один из самых давних сотрудников милиции, сдал дежурство, но, узнав о готовящейся операции, домой уйти не захотел. Баженов сказал ему:
— Иди отдыхай, старина.
Спектор ответил:
— Старина вас не подведет.
Потом Баженов с Фурманом и Ковытевым проехали к дому, где скрывался преступник. Туда и обратно, чуть снизив скорость, проехали мимо дома. И хоть ничего нельзя было разобрать, что там происходит за окнами, все напряженно вглядывались в них.
— Будем брать живым, — сказал Баженов.
Сейчас, в эти последние перед завершением операции минуты, он был почти что прежним. Только глаза яснее и все движения и жесты четче, отрывистей. Он уже жил предстоящим, уже видел, как обезоруживает бандита, уже ловил его взгляд, уже чувствовал горячую, шершавую рукоятку чужого пистолета.
Баженов сел за стол. Взял бумагу (вот этот, скомканный кем-то после операции листок, который Ковытев, достав из конверта и бережно расправив, положил передо мной). Баженов быстро рисует план квартиры. Знает Баженов: сейчас наступят, в который раз уже наступят, минуты риска, схватки, и ожидание этих знакомых и всякий раз новых минут и будоражит его и заставляет сосредоточиться. Не хочу сравнивать его сейчас ни с хирургом, ни с живописцем. Это был офицер милиции Баженов, у него была своя операция, где нужны были и воображение и расчет, и смертельный риск был больший, чем у хирурга.
Вот план той квартиры: коридор, кухня, комната. Столбик фамилий: кто за кем входит, кто какое окно охраняет, кто у дверей стоит. Все под номерами. Номеру первому надо первым идти в квартиру... Номером первым Баженов записал Баженова, вторым — Ковытева, третьим — Фурмана. Тут же дата — 2 октября 1964 года (Баженов был пунктуален и потому всегда и дату ставил). Из того же конверта достает Ковытев какой-то, прошлых лет, документ. В верхнем левом углу, где начальники резолюции накладывают, — размашистая подпись Баженова. Хранит Ковытев автограф бывшего своего начальника и, сколько раз ни скажет, все Андреем его называет: «Андрей говорил, Андрей любил...»
Я уже многое знал о Баженове, прежде чем увидел этот план, и, казалось, знал и понимал Андрея Михайловича. Но чего-то мне не хватало. Не хватало стержня, цемента, как мало было кишиневскому скульптору Исаю Дубинецкому фотокарточки, чтобы вылепить бюст Баженова. Но к скульптору привели Наташу, дочь Андрея Михайловича, и бюст наконец получился, ожил. А для меня такой Наташей стал этот наспех сделанный планчик, где список фамилий начинался с Баженова. Он привык и умел быть первым, брать на себя самое опасное и тяжелое. Но не только по привычке и долгу. Баженов был уверен в себе и хотел эту уверенность передать другим. Он всегда был уверен, что все у него хорошо, счастливо получится, потому что иначе до сих пор не бывало.
