резко встал и вышел.
И тогда женщина повернулась ко мне.
— Это что же, сразу и детей отбирать? Во как! Куда ни кинь — один клин, звери, а не люди. А спросили, как я живу? Семнадцать лет с мужем прожила, троих ему, кобелю, народила, не знала, что горюшко такое мне от него придет. А он вон шель-шевель, да к другой ушастал. Ему что? Утром видела его — рожу наел, в каракуле ходит. А мне — тридцать восемь рублей алиментов, вертись с ними как хошь. Да ведь и не было ничего вчера! Это сосед мой — н-ну, язва! — они с мужем дружки: я, говорит, все равно тебе устрою-сделаю! Вот и наврал на меня. А я чо? Они сами пьют, кажну ночь токо стукоток идет, поют- пляшут, а у меня шкафы ходуном ходят, горшки с цветами с окошек падают. Ой, детушки мои, кину все, под поезд брошусь. Я уж кидалась раз, да люди спасли, пожалели, окаянные... А для чо?
Я сидел обескураженный. Вернулся Григорий. Попробовал я что-то сказать ему: мол, так и так, не слишком ли он строг, помочь бы женщине.
— Ты чего это тут человеку наговорила? — обратился он к Лучковой. — Эх, мягко стелешь, да жестко спать. Это кто тебя не знает, так, может, и поверит. А я за эти пять лет всю твою жизнь по часам знаю. Ведь сколько муж с тобой намучился? Вон последний раз, когда ты спьяну дом спалила, ребятишек чуть не сожгла, помнишь? Вернулся он из недельной командировки, линию где-то опять по лесу тянул, сел на порог опаленный да так прямо и заплакал! А шоферов проезжих кто к тебе водил?
— Это я ему в отместку, за то, что к другой от меня ушел.
— Не ври, Павловна. Он потом уж себе женщину нашел, когда с тобой целый год промучился. А мужчине что ж, он в годах, ему одному не с руки, ему уход нужен. И про ребятишек не ври. Сколько они у тебя под замком насиделись, холодные, голодные, неухоженные? Зайду, бывало, в окошко гляну, а они ручонки тянут, кричат: «Ма-а-ма!». Лютый зверь ты им, да, может, и пуще того, прости ты меня за такие мои слова...
— Уж оставьте детей-то, доверьтесь последний раз.
— Ты преступников нам нарастишь, а мы потом распурхивайся с ними? От тебя уж дочь-то, Ангелина, совсем ушла, в интернате живет. И эти уйдут, как вырастут. Только боюсь, поздно будет: мало ли какими они станут, на такую-то мать глядючи? Ну да, словом, общественность, люди будут решать, как с тобой быть, только одно тебе скажу: детей твоих мы в обиду не дадим. Ступай.
Едва дверь захлопнулась, как вошел мужчина — опустившийся, но с некогда щегольскими «баками».
— Ну, Семен Иванович, упреждал я тебя: не гоняй сына с каждой получки за поллитровкой? Вчера посадили мы на пятнадцать суток сына-то твоего. Он ревел, Юрка! Посади, говорит, меня, товарищ капитан, спаси от отца, приткни куда-нибудь, не хочу я домой ворочаться, всю душу он нам вымотал, батяня-то. Вот и решили мы с директором завода одного, я лично к нему ходил: не дадим мы тебе Юрку, устроим на новую работу, в общежитие. Да ведь у тебя еще двое!
— Я вас уважаю, Григорий Павлович, все исполню, как скажете.
— Вот я тебя на карьер устроил, каменотесом приняли. Еле уговорил. Временно! Уж мог бы и попридержать себя. А опять жалуются — каждый день с водкой.
— Это галимотня... Брешут.
— Галиматья.
— Я и говорю: галимотня. Брешут. Я только с получки пью. Вроде рюмку-то с ноготок выпью — и опять с ума сошел. Отравлен, видать, я наскрозь. Помру скоро...
— Не помрешь. Ты еще много вреда наделаешь, если без тормозов тебя пустить! Вчера чуть не с ножом на меня, ладно, опомнился. Говоришь: уважаю. Раньше, верно, слушался, бросил пить-то. Телевизор купил, мебель, по-людски жить начал. Теперь опять все спустил, разгром в доме-то!
— Спьяну это я, если с ножом. Я вас уважаю, Григорий Павлович.
— Ты ведь всего на год старше меня, а погляди на себя в зеркало, на все пятьдесят тянешь.
Семен Бабыкин отворачивается, прячет лицо.
— Мимо тебя жизнь какая идет, а, Семен? А ведь вот-вот согнешься в три погибели — кто поможет? Дети бегут от тебя, как от землетрясения. Штрафую я тебя сегодня последний раз. Еще один дебош — в тюрьму посадим. Ты меня знаешь: я не скрываю от тебя, что буду делать. Согласен лечиться — могу ходатайствовать. Решай...
Бабыкин долго молчит. Потом муторно, кося, рот, плачет:
— Уж помогите, товарищ капитан, я вас очень уважаю, Григорий Павлович...
Наконец, входят последние — два подростка, Виктор Фаритошин и Славка Болтышев, ученики по столярному делу. Им надо заплатить штраф — по червонцу. За что?
— Шли по улице, навстречу прохожий, — рассказывает мне Григорий. — Решили познакомиться. Ну, а тот, знамо дело, не хочет. Ах, не хочешь? Получай! Вот и задержал я их.
И уже к ребятам:
— Вы совершили проступок, карающийся по Указу от 26 июля 1966 года штрафом в десять рублей. Пока легко отделались. А будет второй случай — учтем и эту вашу доблесть, и тогда получится до года заключения. Ясная перспектива?
— Ясная, — встает Фаритошин. — А на работе узнают?
— Непременно. Предупредим людей: пусть знают, что есть у вас такая необыкновенная склонность — на кулак надеяться.
— Товарищ капитан, очень прошу вас: можно, чтоб мать не узнала? Сердцем она больная, а я вот...
— Любишь мать-то?
— Люблю.
— Ну так и веди себя так, чтобы радость, а не горе ей приносить. Отца-то ведь у тебя нету, ты из мужчин старший, в доме опора, можно сказать!.. И вот что еще, ребята, по опыту вам скажу: в жизни ничего не решается силой. Ни-и-че-го!
Отец часто приходит к нему в гости. Выпьет рюмку, посидит, спросит: как на службе? Сын расскажет, в скольких семьях побывал, кого помирил, кого задержал, как вообще дела на его участке: пока тихо, спокойно. Отец усомнится: что ж это, ни бандитов, ни воров нынче нет, что ли? Отчего же, скажет сын, вот недавно одну хитрую кражу распутали, потом двух вооруженных грабителей всего за полтора часа поймали, всем городом ловили, даже перестрелка была. Но ему лично еще ни в какие схватки вступать не приходилось.
— Только раз кто-то кирпич на меня сверху бросил, со стройки. Ударился он о мою руку, гляжу — переломился. Наверно, качество плохое было...
Отец усмехнется, вспомнит: «Я когда на ту баньку шел, думаешь, не боялся?» Или: «Я, Гриш, когда в барханах-то лежал»...
Тогда Рая, жена, уложит Генку с Маринкой, скажет: «Да будет вам про пальбу-то все спорить. То одно время было, теперь иное».
Порой Рая спросит мужа: «Ты чего это сегодня ровно выключился, не разговариваешь?» А у него все мысли заняты чьей-нибудь судьбой.
Я заметил Григорию, что он довольно свободно ориентируется в людях. Возразил: «Нет, это будет смело так сказать». И пояснил:
— Вот сегодня я потерпел два поражения: Лучкова и Бабыкин. Многолетнее сражение с ними, считаю, проиграл. Никакие книжки по психологии не помогли.
Я рассказал только об одном рабочем дне Григория, даже о первой его половине. А таких дней у него — тысячи. Но сегодня он размышляет не об этом лишь дне, а о всей своей жизни, работе.
— Я как считаю? Вот люди машину делают. Сколько труда! И вдруг кто-то один подвел, плохую деталь сделал — и лопнула машина. Так и в обществе. Иду по улице. Радуюсь. Люди кругом, улыбки, тишина, покой. Это, если хотите, самая большая для меня радость. И вдруг в эту жизнь врывается преступник, ломающий чужие души, крадущий счастье. Ненавижу! С тех самых пор, как отец рассказал мне про того бандита с кожкомбината... Поначалу я скованно себя чувствовал, все боялся даже явного хама задеть, обидеть —
