— Благодарю, Генрих. Я недаром завидовал вам, вы всегда нас опережаете. Это действительно может оживить фюрера.
— Фюрера, но не «колонну»! — с внезапно прорвавшимся гневом отрубил рейхсфюрер.
Глава 22
Ожил, резанул по слуху звонком прямой телефон из кабинета Верховного, и Берия с привычным уже сосущим чувством опасности взял трубку.
— Я весь внимание, Коба.
— Я знаю, зеркало держишь в столе, угри давишь, — неторопливо уличил Верховный.
— Держу, — не стал отпираться нарком.
— Поставь перед собой.
Берия достал оправленное в старинные серебряные кружева зеркало, поставил перед собой. Из сизой глубины уставилась на него с бульдожьими висящими щеками безглазая морда. Вместо глаз мерцали два кругляшка. Морда сказала в трубку:
— Стоит.
— Что там видишь?
Он всегда катастрофически глупел при таких вывертах Верховного, когда не мог уловить направление и цель его мысли. Была единственная наработанная защита перед их хищной непредсказуемостью: показательная лесть маленькой сучки перед вольным кобелем. С нарастающими позывами тошноты он перечислил:
— Самого преданного члена Политбюро вижу, грузина, который исполнял на Кавказе все, что ты приказывал в тридцатых, который всегда хранит тебя для истории…
— Это с одной стороны. С другой — рогоносца видишь. Есть мнение, Гачиев вместе с Валиевым тебе рога наставили с немцами, а? Молчишь об этом. Я ждал, пока сам признаешься. Почему заставляешь ждать?
Берия вытер испарину на верхней губе, глубже задышал, прикрывая трубку рукой. Теперь понятно, Серов успел настучать. Но для такого разговора у него уже было прорыто русло. Надо его использовать.
— Сплетня Серова. Ему очень надо, чтобы так было. Он Гачиева давно сожрать хочет, стрелял в него, помнишь, я докладывал?
— Что в этом плохого, пусть кушает, если есть аппетит. У вас всегда кто-то кого-то кушает. А рогоносец в стороне наблюдает, а?
— Ты же знаешь, это не в моих правилах. Гачиев с Валиевым вызваны сюда, якобы для использования в центральном аппарате. Живут в «Метрополе» под круглосуточным наблюдением, я задействовал лучшие силы: начальник отдела контрразведки «Смерш» Юхимович и начальник отдела по борьбе с бандитизмом Леонтьев. Мимо этих вошь не проползет. Если у Гачиева грязный хвост, теперь ему негде отмыть, не дадим, зафиксируем и прищемим. Я тут кое-что для подстраховки и ускорения дела готовил. Потому пока не докладывал, последние детали отрабатываем.
— Поделись, когда отработаешь.
— Я разве когда с тобой не делился? — горестно попенял нарком. — Разреши доложить еще одно соображение.
— Разрешаю.
— Коба, сколько чеченцы крови нам попортили? Они породили и укрывают Исраилова. Исраилов написал то письмо тебе, заразил горы фашистами. У тебя слишком доброе сердце. Уже все простил, да? Ты простил — я не могу простить.
— Куда клонишь? Мешают поймать Исраилова, поэтому всех надо выселить? Легко жить хочешь.
— Зачем так думаешь?! Я поймаю его!
— Больше года ловишь. Скоро похудеешь. Ловить чужих баб у тебя лучше получается. Последний раз говорю: ты Исраилова лови.
В трубке раздались гудки. Берия положил ее, взял из пенала карандаш, машинально сломал его. «Что ему надо?… Я же чую: он хочет их выселить. Почему сорвалось?»
Он не терпел долгих переживаний и тягучих дум, мозг бешено сопротивлялся такой нагрузке, молниеносно предлагая действие методом тыка: один вариант, второй, третий… С годами действие становилось его стихией. Поступок стал опережать тягомотину анализа, и чем больше в этом поступке было хруста человеческих судеб, оглушающей непредсказуемости, тем большее наслаждение он доставлял.
Сейчас сосуще-остро захотелось именно действия. И абсолютный нарком велел привести маленького наркома Гачиева. Голиаф еще не решил, что делать с чеченским Давиденком: устроить показательное заклание, чтобы надолго запомнили, или прикрыть — был в употреблении, проверен.
Натура властно требовала поступка, куда хотелось унырнуть от разъедающей угрозы сталинского двусмыслия.
Ввели Гачиева с какой-то бумажной длинной трубкой. Он бережно приставил трубку к стене и бухнулся на колени. Снизу, от пола, глянули в лицо Лаврентия Павловича собачьей преданности, окольцованные чернотой глаза. Ниже блестела разбухшая слива носа. Гачиев раскрыл рот, закричал сиплым фальцетом:
— Можете расстрелять, можете повесить, товарищ нарком! Я все равно кричать буду до последней минуты: да здравствует великий вождь всех народов товарищ Сталин и его самый лучший соратник… (он прервался, подумал) гениальный товарищ Берия! — Он подумал еще и закончил неожиданно урчащим баритоном: — А если кто на меня нагло насексотил — это мои враги.
— Ты знаешь, почему охотник иногда стреляет свою собаку? — задумчиво осведомился Лаврентий Павлович.
— Потеряла нюх! — вскинулся от пола Гачиев.
— Еще.
— Не слушает команды, скалит зубы на хозяина.
— Еще, — не устроило наркома.
— Состарилась, плохо служит.
— Это все можно простить. Нельзя прощать, когда собака, поймав дичь, жрет ее в кустах, втихомолку от хозяина.
— За это не стрелять — шкуру снимать надо! — бурно воспрянул Гачиев, омыло ликование: он не разучился понимать хозяина!
Проворно двинулся к стене, ухватил принесенную палку, содрал с нее бумагу. Придавил двумя стульями края, стал разворачивать холстинное полотно. На паркете расцвел кавказский пейзаж. Посреди него стоял, держался за кинжал мрачный… Исраилов!
Берия завороженно следил за ширящейся панорамой: поймали бандита!
— Пленение Шамиля. Художник Фе Рубо. Пятьдесят тыщ золотых рублей, ей-бох, не меньше, — азартно-вкрадчивым баритоном оповестил Гачиев. — Прими в подарок, Папа. Скоро Хасан перед нами тоже стоять будет. Но не так. Голый, без шкуры. Шкуру с него чулком спустим, клянусь предками, Папа!
— Как ты сказал?
— Папа, я сказал… Папа… Папа! — ударил он лбом о пол.
«Почему сорвалось? Он же сильно хочет всех их выселить… Он никогда не простит Хасану то письмо, своего страха за Кавказ не простит. Нюхом чую!»
— Вставай, — велел большой нарком.
— Не встану, Папа! — ликующе закричал маленький.
«Нужен, — внезапно и освобождающе от проблемы созрело в наркомовской голове. — Такие надолго нужны».
— Свои люди в горах есть? Такие, чтобы ради тебя отца родного не пожалели?
— Найдем, если надо.
