дела?
— Аппаратуру им перевезли. Помогли транспортом, в уборке территории. — Он, вдруг быстро взглянув на Караева, спросил: — А что? Случилось что-либо?
— Нет, там все в порядке, — ответил Караев. — Недавно был у них, видел Наталью Васильевну Зарубину. Попросил ее выступить у нас в отделе с лекцией. Интересная и серьезная женщина, как вы считаете, Владимир Александрович?
— А я вот прилепился душой к ней, — неожиданно не только для Караева, но и для себя самого признался Климов.
Караев даже растерялся. Хоть и доверительно говорили они, но не ожидал все-таки, что Климов столь будет откровенен.
— Да, — повторил Климов. — Я ее встречал несколько раз. Говорили мы мало, но меня к ней тянет. Когда с ней — все хорошо, а останусь один — сразу перед глазами жена и сын. Вот так и живу: с заглядом вперед, но и оглядом назад. Все думаю, не предаю ли я память о них... Думаю, может, не нужно мне искать встреч с ней?
Климов смотрел на Караева и ждал от него ответа. Тот молчал.
— Вот видите, и вы не знаете, что сказать, — обреченно произнес Климов. Лицо его было спокойно, только уголки рта предательски подергивались.
— Признаться, не знаю, жизнь так сложна, — сказал Караев. — Знаю только, что Наталья Васильевна — хороший человек. С ней надо быть честным до конца. Жизнь у нее трудная. Она заслужила счастье. И может, счастье для нее — это вы, Владимир Александрович? У вас разговора, что называется, по душам не было с ней?
— Нет, Семен Денисович... Взрослые мы. Наверное, каждый стесняется спросить, рассказать о себе.
Оба замолчали.
— Поздно уже, — заметил Караев. — Не пора ли нам ложиться?
— Что-то не хочется, Семен Денисович, разговор у нас душевный... Детство вот вдруг вспомнилось — сам не пойму, почему?
— А вы расскажите.
Климов благодарно посмотрел на Караева. Умел располагать к себе этот человек.
— Знаете, Семен Денисович, — задумчиво начал Климов, — родом-то я из бедной казачьей семьи. Наша станица на берегу Дона. — Полковник Климов задумался на минуту, что-то вспомнил и улыбнулся. — Время, которое я хорошо помню, было тревожным. Вы, знаете, что было в тридцатые годы на Дону... Шла жестокая борьба с классовым врагом. Мне в ту пору было девять лет. Отец мой коммунист, красный казак- буденновец, был ранен в гражданскую. Пришел домой с палочкой. Назначили его секретарем станичного сельского Совета. Любили мы отца. Он был добрым, веселым. И храбрым. Бывало, на сходках поднимет свою клюшку и ну чесать кулаков. Я слышал не раз, как мать тихонько говорила ему, чтобы берегся, а то Корнеев, мол, опять пьяный хвалился, что порешит всех коммунистов. На это отец отвечал: «Жаль в девятнадцатом не порубали их всех, но придет время, мы доберемся до этих недобитышей. Советская власть стала крепко на ноги и навсегда. Попробуй, заставь Дон обратно течь, не повернешь. Так и нашу власть!» В такие минуты отец становился серьезным и решительным. Он подходил к стене, на которой висела шашка в серебряных ножнах и винтовка, долго смотрел на них и тихо говорил: «Рано мы вас, други мои боевые, на крючки повесили...»
Однажды ночью меня разбудили громкие голоса. «Убили, — говорил кто-то. — Двумя выстрелами через окно...» Я посмотрел с печки на казаков, сидевших и стоявших у стола. «В ружье! — сказал отец. — Надо поймать Корнеева и его банду». Все заторопились, ушли. Я спросил у матери: «Что случилось?» — «Убили председателя колхоза Данилу Соколова», — ответила мать и заплакала. Да-а... Сейчас первому председателю колхоза Даниле Соколову в центре станицы памятник поставили.
Прошло несколько дней. Как-то вечером отец сказал: «Володька, утром рано поедем в уезд. Выспись хорошенько». Я долго не мог уснуть. Только задремал, а отец уже будит. Мы попили молока, взяли на дорогу хлеба с салом, флягу с квасом. Отец снял со стены винтовку, вложил в магазин обойму патронов. Открыл шкаф, взял свои серебряные часы с цепочкой, подержал их в руке, а потом снова положил на место.
Владимир Александрович вынул из кармана часы.
— Вот они, — сказал он. — Я их все время ношу с собой.
Семен Денисович взял часы, взглянул на нижнюю крышку, где была выгравирована дарственная надпись:
«Командиру красного эскадрона Климову Александру Петровичу за храбрость и преданность революции. 15 сентября 1919 г. К. Ворошилов».
Караев еще раз прочитал надпись, тихо произнес:
— За преданность революции... Какие слова! Как ярко они определяют человека. Прошу вас, Владимир Александрович, продолжайте.
— Мы вышли с отцом и матерью во двор. У телеги стояли два казака. Я их знал. Это были товарищи отца, колхозные активисты. Один из них сказал: «Не езди, Саша. Ну а если что — бей без промаха. Осторожней будь у Красных камней».
Когда мы выехали за околицу, отец почему-то остановил лошадь и долго глядел на станицу.
Пробыв в укоме часа три, мы поехали в уездную ЧК. Вышел он с человеком высокого роста. Я его тоже видел. Он приезжал к нам в станицу и ночевал у нас. Они о чем-то говорили. Чекист улыбался, похлопывал отца по плечу. Они подошли к телеге. «А, это ты, Володя, — узнал меня чекист. — Вырастешь, приходи к нам работать», — и подал мне руку. Впоследствии этот человек стал для меня близким.
Простившись с чекистом, мы заехали на базар, купили гостинцев для матери и, покормив лошадь, поехали домой. Было уже темно.
«Теперь я председатель сельского Совета, — говорил отец, — а Матвей Филиппович будет председателем колхоза. Школу свою откроем. Учиться, казачата, будете, а то скоро по десять, а все сидите дома. Нужны люди с грамотой. Жизнь станет другая. Машины будут на полях...» Отец погладил меня по голове и улыбнулся. «Вот здесь, — он показал на свернутую трубкой бумагу, — портреты Ленина. Их мне дали в укоме. Сделаем рамки, повесим в сельском Совете и в клубе, а то какая-то стерва зимой сорвала их. Комсомольцам поручим охранять».
Лошадь, почуяв близость дома, пошла рысью. Мы спустились в буерак и стали подниматься к обрывистому берегу, поросшему густым кустарником. В это время и послышался конский топот со стороны степи. Конников из-за кургана не было видно. «Наметом идут, как на рубку», — проговорил отец и вытащил винтовку из-под соломы.
На курган выскочили три всадника. В руках у каждого были обрезы. Они шли полным аллюром к нашей повозке. «Беги, Володька, к Дону», — отец сунул мне в руки сверток с портретами Ленина и узелок с гостинцами для матери, сильно толкнул меня с телеги, и я покатился к обрыву в кустарник.
Давно это было, фронт прошел, видел не одну смерть, но как вспомню отца, сердце останавливается...
Дни после похорон отца я плохо помню. Мать все молчала. Она потемнела лицом, а волосы поседели. Однажды ночью в окно кто-то тихо постучал. Мать поднялась, подошла к окну, о чем-то переговорила с пришедшей женщиной, как потом выяснилось, с дочкой нашего селянина Кудряша. Потом я увидел, как она неторопливо оделась, взяла из-под подушки наган, проверила патроны в барабане и ушла. Через час-другой вернулась такая же спокойная, будто и не уходила из дома.
«Вставай, сынок, одевайся. Поедешь с дедушкой Степаном в районный ЧК, к Петрухе. Он наш дальний родич. Будет тебя учить». — «А ты как же?» — заплакал я и бросился к ней. Она обняла меня и разрыдалась, причитая: «Один остался на свете, без отца и матери». Я не понял, почему «без матери», но спросить не успел — в дом вошли дедушка Степан и несколько женщин. Они с трудом оторвали меня от матери, подвели к пролетке, запряженной черным рысаком. Мать подошла ко мне, подала вот эти часы: «Береги их. Память от отца и матери. Вырастешь, иди в Красную Армию. — «Если каждый красный казак
