Третий рейх

лице, когда он силится подсчитать, во что ему обойдется отступление на том или ином участке.

В целом он вызывает у меня симпатию и жалость. Добавлю: острую, щемящую жалость.

Соборная площадь была безлюдна и почти не освещена. Я оставил машину на боковой улочке и, усевшись на каменную скамью, приготовился ждать. Здесь было очень тихо и спокойно; правда, когда появилась фрау Эльза — в буквальном смысле материализовалась из бесформенной тьмы возле единственного на площади дерева, — я вздрогнул от волнения и неожиданности.

Я предложил ей поехать за город и остановиться где-нибудь в лесу или на берегу моря, но она не согласилась.

Она заговорила и говорила неспешно и непрерывно, словно перед этим несколько дней молчала. В основном все свелось к туманным, изобилующим иносказаниями объяснениям, касающимся болезни ее мужа. Только после этого она позволила себя поцеловать. Однако наши руки естественным образом сплелись с самого начала.

И вот так, взявшись за руки, мы просидели до половины третьего ночи. Когда нам надоедало сидеть, мы вставали и делали несколько кругов по площади, после чего возвращались на скамейку и продолжали разговор.

Подозреваю, что я тоже много чего наговорил.

Тишина на площади только однажды была нарушена далекими криками (радости или отчаяния?), после чего послышался шум мотоцикла.

По-моему, мы раз пять поцеловались.

Когда мы возвращались, я предложил поставить машину подальше от гостиницы; я думал о ее репутации. Засмеявшись, она не согласилась: она не боится, что о ней будут говорить. (Да она вообще ничего не боится.)

И все-таки Соборная площадь, маленькая, темная и тихая, — грустное место. В центре ее возвышается каменный фонтан средневекового происхождения, из которого бьют две струи. Перед отъездом мы напились из него.

— Когда будешь умирать, Удо, сможешь ли ты сказать: «Возвращаюсь туда, откуда пришел: в небытие»?

— Умирающий человек способен сказать что угодно, — ответил я.

Ее лицо засияло, как будто я ее только что поцеловал. Впрочем, именно это я тут же и сделал. Но когда попытался просунуть язык между ее губами, она отстранилась.

6 сентября

Я так и не понял, кто из них потерял работу: Волк, Ягненок или они оба. Они возмущаются, ворчат, но я их почти не слушаю. Зато ощущаю страх и злость, стоящие за их словами. Хозяин «Андалузского уголка» без зазрения совести насмехается над ними и их невзгодами. Называет их «жалкими неудачниками», «вонючками», «спидоносцами», «гомиками с пляжа», «лодырями»; потом отзывает меня в сторонку и, посмеиваясь, рассказывает малопонятную историю с изнасилованием, к которой они каким-то боком причастны. Не проявляя к этому никакого любопытства, — хотя, по правде говоря, хозяин бара говорит достаточно громко и все желающие могут его услышать, — Волк и Ягненок увлеченно смотрят по телевизору спортивную передачу. Да, такие, пожалуй, подставят тебе плечо! Эти ублюдки ославят Испанию на весь мир, так их растак! — заканчивает свою речь хозяин. Мне не остается ничего другого, как молча кивнуть, вернуться к обруганным испанцам и попросить еще пива. Через некоторое время сквозь приоткрытую дверь туалета вижу спускающего штаны Ягненка.

После обеда сходил в «Коста-Брава». Сеньор Пере встретил меня так, словно мы с ним не виделись много лет. На этот раз разговор наш, крутившийся вокруг всяких пустяков, происходил за стойкой, где я получил возможность познакомиться с несколькими членами клуба друзей управляющего. Все они имели элегантный и несколько скучающий вид, и, разумеется, им было уже далеко за сорок; во время представления они проявили по отношению ко мне удивительную деликатность. Можно было подумать, что их знакомят со знаменитостью или, того пуще, с будущей надеждой. Мы с сеньором Пере конечно же остались довольны.

А какое-то время спустя в комендатуре порта (мои визиты в «Коста-Брава» неизменно завершались походом туда) мне сказали, что ничего нового о Чарли они сообщить не могут. Решив не вступать в пререкания, я высказал лишь некоторые предположения. Разве не странно, что его тело до сих пор не всплыло? Существует ли вероятность того, что он жив и в беспамятстве бродит сейчас по побережью? По- моему, даже две сонные секретарши посмотрели на меня с сожалением.

По дороге в гостиницу я убедился в том, о чем до этого только подозревал: городок постепенно пустел; отдыхающих с каждым разом становилось все меньше; в облике местных жителей сквозила сезонная усталость. Однако воздух, небо и море по-прежнему чисты и прозрачны. Здесь легко дышится. К тому же теперь можно спокойно остановиться в любом месте и полюбоваться видами, не опасаясь, что тебя толкнут или примут за пьяного.

Когда хозяин «Андалузского уголка» удалился в подсобку, я вернулся к теме изнасилования.

Волк с Ягненком захихикали, сказав, что все это выдумки старика. Я догадался, что смеялись они надо мной.

Уходя, я заплатил только за себя. Лица испанцев сразу превратились в каменные маски. Прощаясь, мы понимали, что до моего отъезда уже не увидимся. (Получалось, что буквально все жаждут, чтобы я уехал.) В последний момент они смягчились и вызвались проводить меня до комендатуры, но я отказался.

Лето сорокового. Игра оживилась; вопреки прогнозам, Горелый сумел перебросить на Средиземное море достаточное количество войск, чтобы ослабить последствия моих ударов, но самое главное в другом: он разгадал, что угроза нависла не над Александрией, а над Мальтой, и укрепил остров с помощью пехоты, авиации и боевых кораблей. На Западном фронте обстановка продолжает оставаться стабильной (после захвата Франции нужен целый тур, чтобы западные армии перестроились и получили подкрепления и резервы); там мои войска нацелились на Англию — вторжение в которую потребовало бы серьезных материально-технических усилий, о чем, впрочем, Горелый не догадывается, — и на Испанию, без оккупации которой можно было бы обойтись, но она открывает дорогу к Гибралтару, а без него английский контроль над Средиземным морем будет сведен практически к нулю. (Ход, рекомендованный Терри Бутчером в The General, состоит в том, чтобы вывести итальянский флот в Атлантику.) В любом случае Горелый не ожидает наземной атаки на Гибралтар; более того, мои передвижения на востоке и на Балканах (после классического хода — захвата Югославии и Греции) заставляют его опасаться скорого нападения на Советский Союз — мне кажется, что мой приятель симпатизирует красным — и ослабить внимание к другим фронтам. Что и говорить, моему положению можно только позавидовать. Операция «Барбаросса», возможно дополненная турецким стратегическим вариантом, обещает быть впечатляющей. Горелый не падает духом; он, конечно, не блестящий игрок, но и не импульсивный: его движения спокойны и методичны. Час за часом проходили в молчании; мы разговаривали только тогда, когда это было абсолютно необходимо, и на вопрос относительно того или иного правила давался четкий и честный ответ, да и вообще за столом у нас царило завидное согласие. Пишу эти строки, пока Горелый делает свои ходы. Вот что любопытно: игра расслабляет его, я сужу об этом по его бицепсам и грудным мышцам. Он словно получил наконец возможность всмотреться в самого себя и не увидел там ничего. Ничего, кроме истерзанной карты Европы, наступлений и контрнаступлений.

Партия протекала как в тумане. Когда мы вышли из комнаты в коридор, то столкнулись с горничной, которая, увидев нас, сдавленно вскрикнула и убежала. Я взглянул на Горелого не в силах произнести ни слова. Жгучее чувство стыда за другого не отпускало меня, пока мы шли к лифту. Потом я подумал, что, возможно, девушка испугалась не потому, что увидела лицо Горелого. Ощущение того, что я совершаю