— Вы были высокий и очень худой. Носили белые рубашки, и фрау Эльза выглядела рядом с вами счастливой. Не очень-то много.
— Достаточно.
Он вздохнул, и его лицо расслабилось. От долгого стояния у меня заболели ноги. Я решил, что пора уходить и хоть немножко поспать или же доехать на машине до какой-нибудь уединенной бухточки, искупаться там, а потом подремать на чистом песочке.
— Подождите, я должен вас еще кое о чем предупредить. Держитесь подальше от Горелого. Начиная с этой минуты!
— Так и сделаю, — устало ответил я, — когда уеду отсюда.
— Чего вы ждете? Почему не возвращаетесь к себе на родину? Разве вы не видите, что… несчастья и беды бродят вокруг этой гостиницы?
Я предположил, что он имеет в виду смерть Чарли. Хотя если беды, как он сказал, бродят вокруг гостиницы, то это должна быть «Коста-Брава», где жил Чарли, а вовсе не «Дель-Map». Моя вежливая улыбка рассердила мужа фрау Эльзы.
— Да вы представляете, что произойдет в ночь, когда падет Берлин?
Я вдруг сообразил, что несчастья, о которых он говорил, связаны с войной.
— Вы меня недооцениваете, — сказал я, стараясь угадать пейзаж за занавешенным окном, наверняка выходившим во внутренний двор. Почему они не выбрали себе комнату с видом на море?
Муж фрау Эльзы вытянул шею, как гусак. Он был бледен, на лбу выступил пот.
— Мечтатель, неужели вы еще надеетесь выиграть?
— Буду стараться. Возможность восстановить силы у меня есть. Я могу провести наступление, чтобы немного утихомирить русских. У меня еще сохранился большой ударный потенциал… — Я говорил и говорил, об Италии и Румынии, о моих танковых частях, о реорганизации военно-воздушных сил, о том, каким образом думал ликвидировать вражеские опорные пункты во Франции, даже о защите Испании, и постепенно почувствовал, как в голове у меня словно все обледенело, как холод обволакивает мое нёбо, язык, горло и как даже слова, вылетающие у меня изо рта, дымятся от мороза по пути к кровати больного. Я услышал, как он сказал: сдавайтесь, собирайте вещи, расплачивайтесь по счету и уезжайте. Я с ужасом понял, что он хотел только помочь мне. Что он по-своему заботится обо мне, потому что его об этом попросили.
— В котором часу вернется ваша жена? — В моем голосе невольно прозвучало отчаяние. Снаружи доносились птичьи трели, приглушенный шум моторов и хлопающих дверей. Муж фрау Эльзы сделал вид, что не расслышал вопроса, и сказал, что хочет спать. Словно в подтверждение своих слов он опустил тяжелые веки.
Я испугался, что он и в самом деле заснет.
— Что произойдет после падения Берлина?
— Насколько я понимаю, — проговорил он, не открывая глаз и еле ворочая языком, — он не довольствуется приемом поздравлений.
— Что же, по-вашему, он сделает?
— Самое логичное, господин Удо Бергер, самое логичное. Подумайте: что делает победитель? Каковы его непременные атрибуты?
Я признался в своем невежестве. Муж фрау Эльзы передвинулся на кровати таким образом, что теперь я мог видеть только его бледный и угловатый профиль. Я обнаружил, что так он стал похож на Дон Кихота. Дон Кихота поверженного, обыденного и ужасного, как судьба. Открытие взволновало меня. Видимо, это и привлекало в нем фрау Эльзу.
— Это написано во всех учебниках истории, даже немецких. — Его голос сделался совсем слабым и усталым. — Начинается суд над военными преступниками.
Я рассмеялся ему в лицо и отчеканил:
— Игра заканчивается Решающей Победой, Тактической Победой, Частичной Победой или Ничьей, а вовсе не какими-то там судами и прочими глупостями.
— Ах, мой друг, в кошмарных видениях этого несчастного суд, вероятно, представляется важнейшим событием игры, единственным, ради которого стоит провести за доской столько часов. Повесить нацистов!
Я пошевелил пальцами правой руки и услышал, как хрустнули косточки.
— Это стратегическая, сугубо стратегическая игра, — прошипел я. — Что за безумные вещи вы мне тут рассказываете?
— Я всего лишь советую вам собрать чемоданы и исчезнуть. В конце концов, ведь Берлин, единственный и подлинный Берлин, пал уже достаточно давно?
Мы оба грустно кивнули друг другу. Ощущение того, что мы говорим о разных, более того, о противоположных вещах, с каждым разом усиливалось.
— Кого вы думаете судить? Фишки, обозначающие эсэсовские корпуса?
Похоже, его позабавила моя шутка. Он гаденько улыбнулся и присел в постели.
— Боюсь, что это вы вызываете у него ненависть. — Тело больного внезапно превратилось в одну большую, резкую, неровно пульсирующую боль.
— Так это меня он усадит на скамью подсудимых? — Хотя я старался сдержаться, мой голос дрожал от негодования.
— Да.
— И как он думает это сделать?
— На пляже, лицом к лицу, как настоящий мужчина. — Его улыбка стала еще шире и откровеннее.
— Он меня изнасилует?
— Не будьте идиотом. Если вы именно на это рассчитывали, то хочу вам сказать, что вы ошиблись компанией.
Признаться, я был ошарашен.
— Тогда что же он со мной сделает?
— То, чего заслуживают нацистские свиньи: быть забитыми до смерти и брошенными в море. Вас отправят в Вальхаллу к вашему другу-серфингисту!
— Насколько я знаю, Чарли не был нацистом.
— Вы тоже, но Горелому на данном этапе войны на это наплевать. Если выражаться поэтически, то вы уничтожили английские пляжи и украинские пшеничные поля, и теперь не надейтесь, что с вами будут деликатно обращаться.
— Это вы подсказали ему такой дьявольский план?
— Нет, что вы. Но он кажется мне забавным.
— Отчасти здесь есть и ваша вина: без ваших советов у Горелого не было бы ни малейших шансов.
— Ошибаетесь! Горелый превзошел мои советы. В известном смысле он напоминает мне инку Атауальпу, который попал в плен к испанцам и выучился играть в шахматы, наблюдая за тем, как его тюремщики передвигают фигуры.
— Горелый — южноамериканец?
— Тепло, тепло…
— И ожоги у него на теле…
— Горячо!
Крупные капли пота стекали по лицу больного, когда я с ним прощался. Как мне хотелось очутиться в объятиях фрау Эльзы и весь оставшийся день слушать от нее одни лишь слова утешения. Вместо этого, когда я ее наконец встретил — гораздо позже и находясь уже в подавленном состоянии, — то не нашел ничего лучшего, как наброситься на нее с оскорблениями и упреками. Где ты провела ночь, с кем и так далее. Фрау Эльза попыталась испепелить меня взглядом (кстати, она ничуть не удивилась, что я разговаривал с ее мужем), но меня уже ничто не трогало.
Осень сорок третьего и новое наступление Горелого. Я теряю Варшаву и Бессарабию. Запад и юг Франции переходят под контроль англо-американцев. Вероятно, усталость мешает мне найти достойный
