глазами.
Я сказал ему, что кандидатуры Роуза утверждают непременно.
– Черт побери! – вскричал Гилберт. – Никогда не рассчитывал остаться до смерти государственным чиновником.
– А на что же вы рассчитывали?
Я знал, что он едва ли сумеет ответить на мой вопрос, ибо в своей служебной карьере всегда был удивительно нецелеустремлен и ничего не добивался.
– Одно время я подумывал было о военной службе, – сказал он, насупясь. – Но меня забраковали. Потом я надеялся сколотить небольшой капиталец у этой старой акулы Лафкина… Не знаю. Но уж, во всяком случае, мне и в голову не приходило засесть здесь навсегда. Честно говоря, – вдруг выпалил он, – я никогда не считал, что у меня для этого достаточно ума!
Как ни странно, в каком-то определенном, узком смысле он был прав. Он не обладал точным умом юриста и проницательностью государственного чиновника высшего класса. Эти недостатки не сулят ему хорошей перспективы – к такому мнению в тот день пришли Роуз и другие. Он, наверное, поднимется по службе еще на одну ступеньку и на этом остановится.
И все-таки ему удалось произвести хорошее впечатление на членов комиссии, столь отличных от него самого. Он был настолько чужд всякой чопорности, что Роуз с удовольствием почувствовал, как исчезает его собственная чопорность. Как это ни парадоксально, но иногда его нежелание соблюдать необходимую дистанцию, его фамильярное обращение заставляли корректных, застегнутых на все пуговицы людей относиться к нему доброжелательно. Гектор Роуз и его коллеги вовсе не переоценивали возможностей Кука; для этого они были достаточно опытны и в своих суждениях слишком хладнокровны; быть может, они и правильно поступили, оставив его в министерстве; но если бы даже решение повисло в воздухе, у него, несомненно, было большое преимущество: он нравился уважаемым людям.
Что бы они сказали, подумал я, если бы им стали известны другие стороны его деятельности? К примеру, их, наверное, удивило бы, что, сидя в тот день у себя в отделе, я, его давний приятель, а в последние годы – начальник, думал о нем со страхом. Меня страшила его страсть к выслеживанию. Я не осмеливался даже намекнуть ему, что намерен ненадолго удрать. Я боялся его чутья, словно он способен был унюхать мою тайну прямо в воздухе.
Наконец, взволнованный, запыхавшись, я с опозданием добрался до кафе, напротив станции метро возле Сент-Джеймского парка. Маргарет уже ждала меня; перед ней на столе стояла пепельница, полная окурков. Она была встревожена, но встретила меня радостно, без упрека.
– Знаешь, почему я опоздал? – начал я.
– Не надо объяснять, ведь ты пришел.
– Все же мне хочется тебе объяснить. Я не мог избавиться от Гилберта, – сказал я, – боялся, что он узнает о нашей встрече.
– Пустяки, – ответила Маргарет. Она сказала это так, будто не допускала и мысли о необходимости что- либо скрывать. В ту же секунду лицо ее вспыхнуло радостью; на нем появилась улыбка одновременно и стыдливая и вызывающая. Она принялась расспрашивать меня о моих делах.
– Я уже сказал тебе, ничего интересного у меня нет.
– Я не об этом, – быстро и твердо возразила она, – я даже не знаю, где ты живешь. Тебе известно обо мне гораздо больше, чем мне о тебе.
Я рассказал ей о работе; объяснил, что меня больше не увлекает игра в борьбу за власть, – я уже достиг того положения, какого мне хотелось.
– Я так и думала, – с довольным видом заметила она, понимая мое нынешнее состояние лучше, чем прошлое.
– Я не уверен, что все произошло бы именно так, если бы не ты.
– Произошло бы, – сказала она.
В чашках дымился чай, в металлической пепельнице тлел окурок, распространяя едкий запах. Я видел ее так отчетливо, будто с глаз моих внезапно сняли закопченное стекло заботы. Еще минут двадцать назад я сидел как на иголках, боясь, что кто-нибудь, – например Гилберт, проходя мимо, увидит нас в окно. Теперь же, хотя мы и улыбались друг другу и любой из знакомых, едва взглянув на наши лица, понял бы все, мне казалось, что тайны не имеют никакого значения или, вернее, что никто нас не заметит. Меня охватило одно из тех состояний, порожденных взаимопониманием, желанием и радостью, в котором мы кажемся себе неузнаваемыми и потому в полной безопасности. Мне не раз случалось наблюдать, как опасно подобное состояние для вовлеченных в недозволенную любовную интригу благоразумных людей, ибо в самом разгаре неведомого блаженства человек внезапно ведет себя так, будто стал невидимкой.
Ее рука лежала на столе, и я коснулся ее пальцев. Мы не раз бывали близки, мы познали все, что можно было познать, но сейчас при этом прикосновении я затрепетал, словно вновь держал ее в своих объятиях.
– Я хочу поговорить с тобой, – сказал я.
– Может, не стоит? – воскликнула она.
– А может, все-таки стоит?
– Давай отложим хотя бы на время.
Никогда прежде не слышал я у нее такого голоса: в нем звучали радость и страх, а быть может, даже нечто большее, чем страх.
– Я всегда отличался умением все откладывать, хотя бы на время, – сказал я, – и ничего хорошего из этого не вышло.
– Нам так спокойно сейчас, – взмолилась она. И добавила: – Сказанное неминуемо изменит наши нынешние отношения.
– Я знаю.
Наступило молчание. Как и в тот вечер, несколько лет назад, когда она впервые потребовала от меня ответа, я мучительно пытался подыскать нужные слова – настоящая пытка для человека, привыкшего говорить ясно и четко; подобную скованность я испытывал, только когда был вынужден копаться в собственных чувствах.
– Со мной сейчас происходит то же самое, – наконец вымолвил я, – что было, когда я встретил тебя впервые.
Она не шелохнулась, не произнесла ни слова.
– Мне кажется, – с трудом выдавил я, – то же самое происходит и с тобой.
– Тебе не кажется, – ответила она. – Ты знаешь.
В комнате потемнело, солнце скрылось за облаком.
– Когда ты почувствовал, что с тобой происходит то же самое? – спросила она, и голос ее изменился: стал легким от веры, звонким от радостного удивления.
– Некоторое время тому назад.
– В тот вечер у моего отца?
– Если не раньше. Я очень много думал о тебе. Но боялся, что воображение меня обманывает.
– Когда именно в тот вечер?
– Наверное, когда ты стояла там одна, еще до того, как мы заговорили. А ты? – спросил я.
– Позднее. – И добавила: – Но в тот вечер я хотела, чтобы ты пришел.
– Если бы мы не встретились там, мы бы все равно скоро встретились, – сказал я.
– Я говорила с отцом о тебе. Я лгала себе, а сама искала случая встретиться с тобой…
– Ты напрасно тревожилась. Я все равно нашел бы какой-нибудь повод.
– Дело не в этом, – ответила она. – Просто я хотела сказать тебе, что мы оба виноваты.
Вина эта нам обоим казалась далекой и непостижимой; счастье завладело нами целиком.
Потом мы просто сидели и болтали. Да, когда ей снова удастся уговорить Элен посидеть с ребенком, она мне позвонит, а теперь ей пора. Мы вышли на улицу, где свет был таким сочным, что лица прохожих казались ласковыми и ясными. Лица мягко плыли мимо; садясь в такси, Маргарет сжала мою руку.
40. Счастье и иллюзии
Через неделю Маргарет снова сидела напротив меня за столиком того же кафе; ее открытое лицо было ласковым, она вся светилась радостью этой минуты. Когда я встретил ее впервые, меня
