отмечу каждую из них – от себя лично – бутылкой вина.
Гей звонко прочитал послеобеденную молитву и повел нас обратно в профессорскую. Там на овальном столе уже стояла бутылка портвейна; нам всем больше нравился кларет, но по установившемуся обычаю, если Гей обедал в колледже, наставники пили его любимый портвейн. Когда Кристл помог ему снять мантию и пальто, он оглядел стол, увидел орехи на серебряном блюде, и в его глазах засветилось радостное оживление.
– Так-так. Мужской десерт, – сказал он, – орехи и вино. Великолепно. А где же эконом? Я хотел бы принести ему свои поздравления.
Он смаковал портвейн и один за другим разгрызал орехи. У него, несмотря на возраст, были прекрасные зубы, а поэтому десерт доставлял ему истинное удовольствие. Наконец он вытер губы и спросил:
– Если уж мы заговорили о мужчинах, то скажите – кто-нибудь из вас собирается опубликовать в этом году новую книгу?
– Может быть, я, – отозвался Рой. – Если ее наберут…
– Примите мои поздравления! – воскликнул Гей. – Примите мои поздравления! У меня тоже должна этим летом выйти небольшая книжица. Я не назову ее шедевром в ряду главных моих работ, но по исполнению она вполне хороша. Мне очень интересно, как ее примут. Порой, знаете ли, к немолодому ученому относятся с предубеждением.
– По-моему, вам совершенно не о чем беспокоиться, – сказал Браун.
– Меня беспокоит только предубежденность, – пояснил ему Гей. – Я не тщеславен и спокойно принимаю критику – если уверен, что в ней нет предубежденности. С тех пор как была опубликована моя первая книга, я хочу только одного: непредубежденности. Да-да, с тех пор, как была опубликована моя первая книга. – Он оглядел сидящих за столом наставников. Его зеленовато-синие глаза казались чуть выцветшими. – Это было грандиозное событие. Когда газеты сообщили, что книга поступила в продажу, я обошел несколько магазинов, чтобы увидеть все собственными глазами. А потом отправился в Гранчестер, к доктору Эрнсту Фазекерлею, моему шурину, – я ведь женат, знаете ли, на его младшей сестре. И вот я рассказываю ему об этом грандиозном событии, а его кот – вы, наверное, видели его кота, необычайной был величины кот, – он вдруг встал, знаете ли, этак на задние лапы, словно ему тоже захотелось меня поздравить.
Через несколько минут вошел дворецкий и сказал, что у ворот профессора уже ждет такси. Эта сцена – составная часть привычного ритуала – неуклонно повторялась два раза в неделю, потому что по четвергам и субботам Гей в любую погоду выходил из дому, и его доставляли в колледж – отобедать с нами. Потом, завершая ритуал, Кристл помог ему надеть пальто и мантию, а он пожелал – каждому в отдельности – спокойной ночи. Звучно повторяя это пожелание, он ушаркал из комнаты, и вслед за ним вышел Рой, чтобы помочь ему благополучно добраться до ворот по скользкому насту.
– Да, эти старые ученые не нам чета, – сказал Кристл, когда Гей и Калверт скрылись за дверью. – Мы их достижений повторить не сможем.
– Я не совсем понимаю, чем они так уж замечательны, – проговорил Найтингейл. В его манере держаться ощущалась странная скованность: он словно бы скрывал мучительное отчаяние, чтобы не испортить нам послеобеденного десерта. И лицо у него казалось странно застывшим – как у человека, который с трудом подавляет раздражение. Его губы почти всегда были плотно сжаты, и на нежной коже четко прорисовывались напряженные морщины. Густые, слегка вьющиеся белокурые волосы он зачесывал набок, и они косо спадали на лоб. Его изможденно-озабоченное, но волевое лицо делалось очень привлекательным, когда он чему-нибудь радовался. – Никто, по-моему, до сих пор не знает, – сказал он, – почему, собственно, работы Гея считаются самобытными.
– Вы неправы, Найтингейл, – возразил ему Кристл. – По широте научной известности никого из нас просто невозможно с ним сравнить. И мы получим право судить да рядить, когда сумеем сделать столько же, сколько сделал он.
– Я совершенно с этим согласен, – сказал Браун.
– Если сидеть над сагами шестьдесят лет по четыре часа в день, поневоле кое-что сделаешь, – буркнул Найтингейл.
– Хотелось бы мне верить, что кто-нибудь из нас окажется таким же уважаемым ученым, как Гей, когда доживет до его возраста, – резко ответил ему Кристл.
– Судя по отзывам немецких специалистов, – заметил Браун, – имя Калверта станет со временем не менее известным.
– У этих джентльменов очень удобная наука, – еще напряженней, чем раньше, проговорил Найтингейл. – Она ведь не требует от них самостоятельного мышления.
– Вы ничего не знаете об их науке, – сказал Кристл, сказал весьма решительно, но отнюдь не враждебно, потому что втайне он симпатизировал Найтингейлу. Однако я видел, что филология сейчас его вовсе не интересует. – Мне неприятно слушать, как ругают Гея. Мое глубокое уважение к нему известно, я думаю, всем. Но мне прискорбно сознавать, что мы должны предоставить ему голос, когда нам придется выбирать руководителя колледжа. Сможет ли колледж жить нормальной жизнью, если ее будут направлять люди, у которых с потерей памяти желание во все вмешиваться только возрастает?
– Я всегда был уверен, что их надо лишать избирательного права, – сразу же поддержал Кристла Найтингейл.
– Ни в коем случае, – возразил ему Браун. – Если в шестьдесят пять или, скажем, в семьдесят лет мы лишим их права голоса, колледж проиграет намного больше, чем выиграет.
– Это почему же?
– А потому что колледж является сообществом людей и должен – хотя бы даже в ущерб себе – твердо придерживаться своего устава.
– Если последовательно развивать вашу мысль, – обратился я к Найтингейлу, – то вскоре колледж просто перестанет быть колледжем.
– А мне-то казалось, что вы человек передовых взглядов, – упрекнул меня Найтингейл.
– В разумных пределах, – сказал я.
– Да, тут трудно решиться на что-нибудь определенное, – проговорил Кристл. Он чувствовал раздвоенность, мучительную раздвоенность, это случалось с ним довольно часто, но он очень не хотел, чтобы кто-нибудь заметил его состояние. Неукротимая властность побуждала его отстранить стариков от дел, отобрав у них право голоса, – ведь эти старые развалины вечно препятствовали тому, что он затевал. А мягкая романтичность и душевная доброта, почтительное отношение к старшим и любовь к старому Гею отвращали его от настоятельной необходимости напомнить им про их старческую никчемность. – Но иногда мне начинает казаться, что колледжу нельзя доверять даже его собственные деньги. Подумайте, ну может ли наше сообщество распоряжаться капиталом в миллион фунтов стерлингов?
– Я отвечу на ваш вопрос, – живо отозвался Браун, – когда увижу, как мы справились с выборами ректора.
– А что – уже началась подготовка к выборам? – спросил Найтингейл.
– Нет, конечно, сейчас это еще невозможно, – ответил ему Браун. – Просто кое-кто размышляет о кандидатах на этот пост. Я уже слышал одно или два имени. – Браун говорил неторопливо и мягко, но его острые глаза пристально следили за Найтингейлом. Тот обыкновенно противодействовал начинаниям Брауна и Кристла, поэтому Браун хотел прощупать, окажется ли он их противником и теперь, что было весьма вероятно. – По-моему, Винслоу склонен выдвинуть Кроуфорда. А вы что об этом думаете?
– Ничего особенно хорошего не думаю, – после паузы сказал Найтингейл.
– Вот как? Интересно, – проговорил Браун, неотрывно глядя на собеседника. – Я, признаться, полагал, что вам, естественнику, захочется провести в ректоры именно Кроуфорда.
И тут Найтингейла неожиданно прорвало.
– Только не Кроуфорда! – с едкой горечью возразил он. – Последние три года он ежедневно – буквально каждый день! – напоминает мне, что он член Королевского общества, а я нет.
– В самом деле? – сочувственно удивился Браун. – Он ведь, кажется, начинал гораздо раньше вас?
– Он постоянно напоминает мне, что меня уже шесть лет кряду прокатывают на выборах в Королевское общество и что в марте мне придется пройти через это седьмой раз! – срывающимся от зависти и отчаяния голосом выкрикнул Найтингейл.
Кристл не вмешивался, и разговор вел Браун.
