– Могу добавить, – сказал я, – что Найтингейл ничего не добился. Льюка, хоть он и молоденький, запугать не так-то легко. Но я решил, что ты обязательно должен об этом знать. Мне не нравится, что его шантажируют.
– Я прекращу это, – с мрачным достоинством сказал Фрэнсис. – Да, я прекращу это, – повторил он. Но со мной он разговаривал сейчас даже враждебней, чем раньше. Все его принципы, его честность, прямота и чувство справедливости требовали, чтобы он пообещал мне обуздать Найтингейла, и я был уверен, решительно уверен, что он выполнит свое обещание. Однако ему было очень неприятно, что я впутал его в эту историю. Я как бы заставил его взять на себя ответственность за недостойную выходку Найтингейла; разумеется, он рассердился бы на меня гораздо меньше, будь мы по-прежнему союзниками и приятелями, но мы теперь были врагами. – Вы, между прочим, тоже ведете себя не слишком-то щепетильно, – сказал он. – Да взять хотя бы тебя самого. Разве ты не говорил Найтингейлу, что откажешься от должности наставника, если он проголосует за Джего? А ведь ты прекрасно знаешь, что не видать ему этой должности, как своих ушей.
Вскоре я поблагодарил их за обед и ушел. Мы распрощались очень холодно. По пути домой, вдыхая пряные ароматы приветливой майской ночи, я вспомнил, как пять лет назад, в такую же теплую и тихую майскую ночь, Фрэнсис с Кэтрин и я с Шейлой танцевали на вечеринке по случаю окончания учебного года; мы оба были влюблены, по даже любовь не могла охладить нашей взаимной симпатии. И вот я только что распрощался с ними, словно мы были совершенно чужими друг другу людьми. Неужели всему виной эти проклятые выборы? Или разрыв был неизбежен, как неизбежно уходит в прошлое наша юность? Память о человеке, которого мы любили, не меркнет с годами. И память об истинном друге – тоже. Все чувства, кроме любви и дружбы, ослабевают и забываются под воздействием всесильного времени, обстоятельств жизни или личных неурядиц. Приятельство приходится оберегать заботливее, чем глубокую дружбу, – оно сохраняется только при обоюдной тактичности и душевной чуткости партнеров, и, если один из них, под тяжестью личных невзгод теряет эти качества, приятели неминуемо расходятся. Так не по своей ли собственной вине я так недружелюбно расстался сегодня с Кэтрин и Фрэнсисом?
25. Усмешка стороннего наблюдателя
Настали летние каникулы, но почти никто из членов Совета не решился уехать далеко от Кембриджа. Мы понимали, что, когда ректор умрет, нам надо будет немедленно вернуться в колледж – для последних перед выборами переговоров, секретных совещаний и агитационной борьбы. На материк уехали только два человека – Рой Калверт и Пилброу. Рой должен был прочитать курс лекций в Берлинском университете, его ждали там к концу июля; он уезжал в превосходном настроении и пообещал мне, что вернется, как только я пошлю ему телеграмму. Пилброу отправился на Балканы еще в середине июня, через три недели после вечера у Брауна, и с тех пор не присылал в колледж никаких вестей. Он сказал мне перед отъездом, что обязательно возвратится к выборам, но я видел, что он думает о них только по обязанности.
Летом никто не изменил своих намерений, кубики в комнате Роя – шесть голосов за Джего и пять против – можно было не трогать, однако это никого из нас не радовало, потому что без абсолютного большинства Джего все равно не мог пройти в ректоры. Браун считал, что время действовать еще не настало, и не хотел, чтобы мы поговорили с Геем. Тем не менее Кристл все же попытался узнать, как старик относится к создавшемуся в колледже положению и понимает ли он, что мы зашли в тупик, – разговор этот он затеял в трапезной, когда там не было наших противников; оказалось, что Гей все прекрасно понимает, но по- прежнему собирается голосовать за Кроуфорда; больше Кристл об этом с Геем не заговаривал. Кристла явно угнетало вынужденное безделье – он стал нервным и раздражительным; сэр Хорас вел себя очень неопределенно: он прислал длинное письмо, в котором горячо благодарил Брауна за успехи племянника, но даже не упомянул, как в предыдущих письмах, что его интересует будущее колледжа, – и Кристл с Брауном совсем приуныли.
В конце августа меня позвали к ректору. Он хотел попросить меня о чем-то, как он сказал, очень важном и попросил напомнить ему об этом, когда я буду уходить.
Он казался глубоким стариком. Лицо у него усохло, желтая кожа блестела, словно навощенная бумага. Глаза ввалились. Однако голос остался прежним, и Ройс, со свойственной ему в последнее время чуткостью, сразу нашел верный тон, чтобы облегчить мне горестную тяжесть этого визита. Он принялся объяснять, в своей обычной шутливо-саркастической манере, почему его кровать переставили к окну:
– Во-первых, мне надоело смотреть на это роскошное украшение, – он имел в виду лепной раскрашенный герб на потолке. – По-видимому, кто-то из моих предшественников считал пошловатую помпезность признаком хорошего тона. А во-вторых, но это строго между нами, я полюбил теперь наблюдать из окна за нашими коллегами: меня интересует, как они группируются. – В его улыбке не было горечи – только глубочайшая отрешенность. – Я пытаюсь угадать, кто с кем объединится во время выборов нового ректора.
Я вглядывался в его худое, изможденное, но совершенно спокойное лицо.
– Оказалось, что с этим вовсе не трудно примириться, – продолжал Ройс. – Да-да, я считаю, что вам необходимо заранее подготовиться к выборам. Так что, прошу вас, не смущайтесь и расскажите мне обо всем. Вы уже наметили моего преемника? Я слышал, что кое-кто собирается выдвинуть кандидатуру Джего, и должен признаться, меня это нисколько не удивило. Как по-вашему, его выберут?
– Надеюсь. Но возможно, победит Кроуфорд.
– Хм, Кроуфорд. Очень уж они высокого о себе мнения, эти естественники. – Он почти отрешился от земной суеты, а вот с предрассудками своего времени расстаться так и не сумел.
Я обрисовал ему положение обеих партий. Он слушал мой рассказ с живым интересом, и этот интерес завтрашнего мертвеца к будущему не ужаснул меня: мне вдруг почудилось, что перед Ройсом, словно он наблюдатель из иного мира, разыгрывается очередной акт бесконечной человеческой комедии.
– Будет гораздо лучше, если вам удастся провести в ректоры Джего, – сказал Ройс. – Мудрецом он, конечно, никогда не станет. От глупости, знаете ли, даже время полностью не излечивает. А впрочем, забудьте об этом и добивайтесь его избрания.
Потом Ройс спросил:
– Члены Совета, наверно, очень взбудоражены?
– Вы правы.
– Поразительно. Люди считают, что если их кандидат победит, то им навеки обеспечена его поддержка. Но они заблуждаются, Элиот, глубоко заблуждаются. Любой человек, добившись успеха, с раздражением смотрит на тех, кто ему помогал. С раздражением, а порой и с презрительной насмешкой.
Вспомнив послеобеденный спор в садике у Гетлифов, я сказал:
– По-моему, человек редко испытывает чувство благодарности.
– Никогда, – поправил меня Ройс; перед его глазами продолжала разыгрываться человеческая комедия. – Но зато каждый человек считает, что другие – по крайней мере те, кому он помог, – просто обязаны испытывать это чувство, и с радостью ждет его проявлений.
Ройс по-прежнему мыслил остро и четко, но сил у него было мало, и его внимание начало рассеиваться.
– Скажите, – спросил он, – Совет решил провести выборы только после моей смерти?
– Да.
– И предполагалось, что к следующему учебному году с ними будет покончено?
– Да.
Он
Ройс был уже очень утомлен, и мне пришлось напомнить ему, что он хотел о чем-то меня попросить. Он заставил себя сосредоточиться, несколько минут молчал, но все же вспомнил, о чем шла речь в начале моего визита. Он заговорил о Рое Калверте, своем протеже и ученике, который давно превзошел учителя. Ройс гордился достижениями Роя. И взял с меня слово, что я буду присматривать за ним.
26. Тупик
В начале октября зеленые листья плюща, увивающего ограды, стали огненно-бурыми, ветер срывал их и с шуршащим шорохом гонял по дворикам колледжа. Словно огромные желто-красные факелы, полыхали в парке кроны деревьев. Утренние зори развеивали знобкую белесую мглу, в небе золотистым пожаром разгоралось низкое осеннее солнце, а вечерами вокруг каждого фонаря зажигался бледно-
