На серых бревенчатых стенах много портретов, в том числе портрет Вел. Князя Михаила Александровича с надписью «Михаил, 1911». Черной змейкой брошены четки у другого портрета — Верховного Главнокомандующего. Читаю надпись, сделанную знакомым энергичным почерком: «Высокочтимому отцу Георгию. Николай, 27 июня 1914». До принятия схимы звали о. Ефрема — Георгием…
С заметной гордостью и любовью говорит схимник о духовном сыне своем, о непрекращающейся и поныне переписке с Великим Князем. — «Молюсь о нем всегда. Да укрепит Господь его силы на благо родины…» И я почему-то вспоминаю, что в ризнице монастыря хранится хоругвь князя Пожарского, эпохи Смутного времени. Вероятно, немало иноков и мирян и тогда молилось о ниспослании побед доблестному вождю, как молятся они и теперь, в черные годы новой смуты…
К северо-востоку от монастыря в семи верстах, высоко вздымает свои угрюмые отвесные скалы «Святой остров». На старинных картах значится он под именем «Старого Валаама». Может быть, именно отсюда «пошла бысть» земля ваалаамская…
Причаливаю ко всему крохотному: пристани, маленькому кресту на круглом камешке, совсем детской, игрушечной часовенке, узкой тропинке вверх — к вершинам елей, в небо. И еще грандиознее кажутся оголенные горы с совершенно отвесными скатами, падающие в Ладогу.
Куда идти? Тропинка, взбежав круто, растекается по четырем направлениям. Пойдешь направо — в озеро упадешь, налево… — Ау-у-у… Гулким грохотом расходится крик. Музицируют комары. Отгоняю этот назойливый оркестр папиросой, спрятав ее, по-гимназически, в рукав — не увидели бы отцы, не сочли бы «музейщиком»…
Через несколько минут показывается из-за уступа совсем дряхлый инок. Осторожно ставит он нетвердые ноги на сухие иглы сосен, золотом песка обильно пересыпанные, долго смотрит на меня слезящимися глазами. — «Православный?» — Чувствую: спросил на-авось. Какие тут православные теперь!.. Отвечаю, подходя под благословение: — «Православный. Простите, отец, что потревожил. Заблудился бы я без проводника». Старик крестит меня дрожащей рукой и говорит, волнуясь с живой и теплой радостью: — «Господи, кои веки… Спаси Вас Бог. Забыты мы тут… Родного человека по году не видишь… Проходите, миленький…»
Как уже знакома мне эта радость иноков, оторванных и отрываемых от всего русского. В каждом скиту — и чем дальше от монастыря скит, тем настойчивее — спрашивают с тревожной надеждой: «Православный?» Иногда плачут. Другие выпытывают: — «Не из России ли? Как там? Господи?..»
Взбираемся на гору. Белая деревянная рука с дощечкой: — Дорога к пещере.
— Идем над обрывом. Вижу, далеко внизу — озеро. Высота такая, что чуть видны белые барашки Ладоги. Над головой — свисающие глыбы гранита. Вот-вот рухнут… Монах медленно постукивает посохом, говорит: — «А дорожку-то кругом острова один инок выдолбил. Встанет с солнцем и над пропастью трудится, расщелины камнями заваливает. Песочком раньше было посыпано. Да ветром сдуло нонче, песочек-то…»
Первым насельником «Святого острова» был Святой Александр Свирский. Пришел он в монастырь в 1474 году юношей. Много лет подвизался на диком острове Валаама. По Божьему зову ушел на реку Свирь, основал на берегах ее монастырь, где и преставился в 1533 году. В пещеру его, тщательно сохраняемую братией и вел меня старик. Жил Св. Александр в расщелине скалы, углубив ее немного.
Перед этой гранитной келией — трехсаженный деревянный крест. Двери нет. Есть длинный, узкий и низкий коридор, в граните выдолбленный. С трудом вползаю в келью, держа в руке свечу монастырского, желто-коричневого воска. Неземной свет горел в душе Св. Александра, раз жил он в каменном мешке, в полную тьму брошенном. Ни солнце, ни луна не попадают сюда. Тускло мерцают иконы древнего письма, одну из них принес святитель из дому, из пределов Олонецких, от берегов реки Ояти. Кровать из неотесанных камней. Каменный стул…
Выползаю из пещеры, полной грудью вдыхаю острый, чуть дурманящий хвойный аромат. Какая красота на земле Твоей, Господи!.. Еле колышатся миллионы игл на сосновых ветках. Каплет румяное, вечернее солнце сквозь колеблющуюся сетку этих душистых стрел, на песке расцветают розовые капли райскими цветами.
Вздрагивают золотые, совсем шелковые стружки на стволах прямых, как дороги к Богу, сосен. Небо на востоке ещё дневное, синее, на западе — огромный и огненный веер заката…
Вспоминаю стихи «Размышления у солнечных часов», только что встреченные у каменного столба:
«…Время мчится вперед, час за часом идет непреложно,
И вернуть, что прошло, никому, ни за что невозможно.
Береги каждый час: их немного у нас для скитанья,
И клади на часы, вместо гирь на весы — покаянье…»
Но ни вспоминать, ни говорить не хочется. Как не хочется заносить на эти дорожные листки, не хочется писать за тридевять земель о том, что взволновало весь Валаам волнением острым, обоюдо- раздражающим — о новом и старом стиле. О том, что старостильники — их всё же большинство — давно уже не ходят в храмы, «оскверненные» новым стилем, что, сохранив небольшой запас прежде освященных даров, служат они в лесу, повесив икону на сосне, и этот уход в новые катакомбы, овеян какой-то страстной верой в свою правоту, что не поколебать этой веры ни каким хитроумным софизмам, никаким посулам… Старостильников «раздевают». Снимают клобуки, одеяние схимническое, рассылают по дальним скитам. Многих судили за «ересь» и непослушание, часть выслали за границу. Будут судить еще и еще… Потрясенный небывалой еще на Валааме смутой, спросишь порой:
— Ну «разденут» вас всех, отец, выгонят с родного острова. Что же станется с монастырем? Погибнет, ведь святая обитель! И все тот же страстный ответ:
— Пусть гонят! Основоположники валаамские и мы сами пришли сюда в монастырь не остров и его богатства спасать, а душу свою спасти…
В монастыре звонят к вечерне. Низкий стон колокола, нарастая, бьется в гранит медным прибоем. Мой проводник, тоже «раздетый» — долго крестится, думая о чем-то, говорит: — «А какой слух из России идет?.. Когда там опять по Божьему станет?..»
Что я скажу ему?..
РОМАН РИЖАНИНА-ДЕКАБРИСТА
Первая в истории России попытка заменить самодержавный строй конституционным — декабрьское восстание 1825 года — была беспощадно раздавлена правительством. Ровно сто лет тому назад — в июле 1826 года — пять «зачинщиков богомерзкого бунта» окончили свою жизнь на виселице, сооруженной на острове Голодай, теперь названном Островом Декабристов. Десятки других членов Северного и Южного Союзов до самой смерти Николая II — «во глубине сибирских руд хранили гордое терпенье…».
А в это время в сотнях верстах от Петербурга, в тысячах от Сибири, в пределах нынешней Латвии, жизнь творила одну из своих причудливых сказок, имевшую тесную связь с движением декабристов.
В первой четверти 19-го века в Риге занимал высокое служебное положение некто Владимир
