Все произошло настолько неожиданно и быстро, что Любовь Викторовна даже опомниться не успела. Подлинную суть событий она осознала позднее, уже в дороге.
В тюремную камеру, где она находилась, ожидая отправки в северные лагеря, весть о войне проникла очень скоро, и все арестованные страшно волновались, делая на этот счет сотни самых разнообразных предположений — одни восприняли это сообщение с радостью и надеждой на скорое освобождение, другие с отчаянием и безнадежностью.
В конце июля — приблизительно через месяц после начала войны, арестованных вывели из камер, выстроили на тюремном дворе и под усиленной охраной привели на грузовую станцию, где посадили в вагоны и заперли за ними тяжелые двери.
Арестованные, которые верили в свое досрочное освобождение— и те потеряли надежду. Никто уже не сомневался, что всех их вывозят из Киева на крайний север и что мысль о свободе придется отложить надолго.
Первые дни войны Любовь Викторовна провела в каком- то безрассудном ожидании чего-то случайного, сверхъестественного, что должно было положить конец черному невезению, которое началось с того памятного трагического провала на заводе. Страшно было восстановить в памяти каждый прошедший час, ведь Любовь Викторовна была готова к смертному приговору. Но ее приговорили не к расстрелу, а к двадцати годам заключения, и приговор этот показался ей величайшей милостью. У нее было такое ощущение, будто она вновь родилась на белый свет, будто не все в ее жизни потеряно, будто возможна еще перемена к лучшему.
Одним словом, начало войны она восприняла так, словно фашисты напали на Советский Союз только для того, чтобы освободить из заключения ее, Любовь Викторовну Берг. Отнюдь не набожная, она неистово, как фанатик, молилась богу, в которого, раньше не верила, чтобы ничто не помешало гитлеровцам захватить Киев, разрушить тюрьму, выпустить ее, Берг, на волю.
И вот надежды рухнули. Медленно отдалялся от Киева их эшелон, все меньше оставалось надежд на спасение.
Женщинам казалось, будто они едут уже бог знает сколько времени и заехали, вероятно, на самый крайний север, а в действительности поезд с заключенными находился совсем недалеко от Киева: приходилось пропускать вперед эшелоны с эвакуированными заводами и учреждениями. Все устремилось на восток, у всех была одна мысль — как можно скорее попасть на новые места и начать работать на оборону.
Но в наглухо заколоченном вагоне обо всем этом знали очень скудно, и неимоверные, порой фантастические слухи воспринимались здесь как действительность.
Не доезжая до станции Гребенка, эшелон с заключенными остановился надолго. Мимо него мчались скорые поезда, все перепуталось в лихорадочной горячке отступления, никого не интересовал тюремный эшелон. Его отвели на запасной путь в поле, подальше от станции, там и стоял он, никому не нужный и позабытый. Ночью вокруг него падали бомбы. Ничего более страшного не переживала за всю свою жизнь Любовь Викторовна. Чувство полнейшего бессилия, сознание близкой смерти доводили до истерики, до исступления.
Потом вдруг, будто по команде, окончилась бомбежка. На далекой железнодорожной колее стало очень тихо. Только на нарах, охватив руками головы, как бы защищаясь от осколков бомб, все еще всхлипывали женщины.
А тишина наступила удивительная: ни шороха вокруг, ни звука. Словно вымерло все кругом.
Наутро, когда жаркое солнце коснулось первыми лучами стоящих в поле вагонов, раздались короткие автоматные очереди. Где-то обрывисто, словно вздыхая, ударили пушки, и снова все затихло. Наконец, в запертые двери вагона громко постучали прикладом автомата, и Любовь Викторовна, еще не веря себе, еще боясь ошибиться, услышала снаружи немецкую речь.
Это было неожиданно и неимоверно. Ведь заключенные считали, что гитлеровцы очень далеко от них, где-то возле Киева, а тут на тебе: отрывистая, похожая на воронье карканье, немецкая речь рядом, совсем близко, возле вагона.
В тишине послышались звонкие шаги кованых сапог и… снова немецкая речь! Ошибка исключалась. Любовь Викторовна отлично слышала, как двое немцев разговаривали между собой, споря о том, что там такое, в этих закрытых вагонах.
И тогда, трепеща от радости, охваченная одним желанием — вырваться из своей передвижной тюрьмы, Любовь Викторовна закричала:
— Гильфе! Гильфе!..
Разговор снаружи оборвался, затем послышалось несколько ударов по замку вагона, и через мгновение дверь была отперта. Перед вагоном стояло двое: немецкий лейтенант и солдат. Они сразу отступили, таким зловонием повеяло из вагона.
— Кто такие? Кто здесь разговаривает по-немецки? — спросил лейтенант, на всякий случай поднимая автомат.
— Мы заключенные. Заключенные жертвы советской власти, — ответила за всех Любовь Викторовна.
— Жертвы советской власти? — не сразу сообразил лейтенант. — Арестованные, что ли?
— Да, да! — кричала Любовь Викторовна.
— Очень хорошо, — сказал лейтенант.
— Нас хотели вывезти в Сибирь, на рудники, — тараторила Любовь Викторовна, соскакивая на землю. — Но благодаря молниеносному наступлению доблестных войск нашего фюрера мы свободны…
Берг говорила без запинки. Остальные арестованные молчали. Встреча с немцами явно испугала их. Они ненавидели фашистов, и ненависть эта невольно переходила и на Любовь Викторовну, которая безошибочно ее учуяла. Но теперь это ее совершенно не интересовало. Ей было абсолютно безразлично, какая судьба постигнет ее случайных спутниц, она думала исключительно о себе одной.
— Я должна немедленно связаться с представителем гестапо, — твердо и уверенно сказала она, и этот тон сразу повлиял на лейтенанта.
— Кто еще хочет связаться с представителем гестапо? — ломаным русским языком спросил он.
Никто не сказал ни слова.
— Отлично, — заметил лейтенант. — Можете убираться на все четыре стороны, вы мне не нужны. А вас, — обратился он к Берг, — я попрошу следовать за мной…
Четыре дня спустя Любовь Викторовна Берг очутилась в Киеве. Плечи ее туго облегала новенькая форма войск СС. Правда, никаких знаков отличия, указывающих на новое звание Любови Викторовны, не было ни на воротнике, ни на погонах, но фрау Берг осталась к этому равнодушна. Она не сомневалась, что для такого надежного и проверенного агента, как она, фашисты, безусловно, не поскупятся на звание.
По приказу своего шефа Любовь Викторовна немедленно выехала на завод, где она прежде работала и где произошло «это несчастье». Огромные коробки цехов были теперь пусты и безлюдны. Там, где некогда тихо шумели, обрабатывая блестящий крепкий металл, станки, зияли дыры в бетонированном полу и торчали болты креплений. Зеленая повилика уже успела подняться на стены цехов. Тоскливая тишина стояла над корпусами. Любови Викторовне на миг стало не по себе… Да, нужно обладать нечеловеческой силой, чтобы за такой короткий срок поставить весь завод на колеса. Об этой-то силе и думала Берг, и радости эта мысль ей не принесла.
Впрочем, долго раздумывать не пришлось. Дорога ее уже определилась точно: заодно с Гитлером — победа или могила… Иного выхода не было.
Вернувшись в Киев, Любовь Викторовна доложила обо всем увиденном своему шефу. Тот выслушал ее и гадко выругался.
— Так всегда! — негодовал шеф. — Вагоны с арестованными они оставляют, а предприятия вывозят!.. Ни одного завода мы еще толком не захватили… Какое-то проклятье! Но ничего! Мы свое возьмем! А вот что делать сейчас? Ума не приложу! Всему миру должно быть известно, что работает не только Киевский институт стратосферы, но и завод. Да, да! Работает на нас, на империю, черт побери!
— А разве институт работает? — недоумевающе спросила Берг.
— Идиотка! — гаркнул шеф. — Он работает так же, как ваш завод… Но он должен работать и будет работать, иначе нам с вами цена ломаный грош. Ясно?
