Лицо его в сильном поту, на губах какая-то деревянная улыбка.
Федька, вылупив глаза, шепчет что-то осевшим голосом.
— Громче говори. Чего надо? — нетерпеливо спрашивает продавец.
— Лам-па-се, — с придыхом отвечает Федька, и тут я вижу, как у него лезут на лоб глаза.
Продавец нагибается к ящику с конфетами, а Федька так дергает меня, что я чуть не роняю мешочек с мукой.
— Бежим! — жарким шепотом выдыхает Федька.
— За конфетами полез, — упираюсь я, не понимая, что стряслось с другом.
— Ой-ей-ей, мамоньки мои! — скулит Федька и, взмыкивая, тянет меня к выходу.
Мы выскакиваем на улицу.
— Чего ты? — накидываюсь я на Федьку. — Чего ты не подождал? Не видал, за конфетами полез!
— Видал! — тащит меня дальше от сельпо Федька. — А еще видал? Еще видал?
— Чего?
— Пуговки у него нет на воротнике. Ниточки болтаются. Беленькие.
— Ну и что? — не понимаю я.
— А такую пуговку мы в часовенке нашли. Я как углядел, так сердце умерло.
У меня сам собою открывается рот, но я все же сомневаюсь:
— Мало ли пуговок таких.
— Мало. Нету в нашем селе. У кого ты видал?
И верно, ни у кого я таких не видал.
А в длинном ряду пуговичек продавца, похожих на синие капельки, не хватало одной. Это я тоже заметил, да только не обратил внимания. А Федька сообразил.
Мы отнесли муку и пошли искать Степку, самого умного из нас. Степка полол грядку морковки на огороде. Федька взахлеб стал рассказывать, что случилось с нами:
— Продавец ка-ак за нами кинется! А Ленька ка-ак выскочит из сельпа, а я за ним.
— Ух ты врун! — возмутился я. — Ты первый побежал!
— Не-е, ты!
Вот всегда Федька такой, всегда на других сваливает.
— Стойте, но егозите! — перебил Степка. — Тут все обмозговать надо. Это дело не шутейное.
И замолчал, нахмурив белые брови.
Обмозговывал он долго, а мы пропалывали за него морковку.
— Чего ты делаешь, балда! — вдруг закричал Степка на Федьку. — Ты же как раз саму морковку выдергиваешь!
— Молчал, молчал и заорал, — сказал Федька недовольно. — Поли сам тогда.
Но мы все же пропололи грядку, и Степка высказал обмозгованное решение.
— Надо следить. По всем правилам. Как сыщики выслеживают. — Он прицелился на Федьку: — Сначала будешь следить ты.
— Не-е! — запротестовал Федька. — Лучше я потом.
— Как потом? Случ чего, ты его гипнозом, — поддержал я Степку.
— Гипноз, может, не действует. Я в темноте глядел в точку, а потом уснул. Может, я и не час глядел, — сознался Федька.
— У-у, вечно ты такой! — зашипел Степка.
Решено было, что сначала Степка, потом я, а потом Федька. Но когда мы снова пришли в сельпо, оно было закрыто. И в этот день так и не открылось.
В обед отец наелся пышек, что напекла Ликановна из муки, купленной мною, и, выйдя из-за стола, вдруг стал бледнеть. Потом упал и стал кататься по полу в жестоком приступе рвоты. Дед срывающимся голосом вызвал по телефону доктора.
Доктор, подвижный старичок с беленьким клинышком бородки, прибежал вскоре.
— Что он ел? — спросил доктор.
Дед показал на пышки и чай. Доктор повертел пышку в руках, понюхал.
— Больше никто не ел?
— Не успели, — ответил дед.
— Откуда мука?
— Из сельпа.
— Осталась?
— Есть еще…
В муке нашли мышьяк.
Продавец как в воду канул.
Глава десятая
Ключарка до половины — воробью по колено, но под правым берегом омут. Там — с ручками. Там мы и купаемся. А греться вылезаем на левый берег, на мелкий желтый песок, плотно прибитый нашими телами.
На самой мелкоте у берега хлюпает мелюзга. Какой-то карапуз лежит наполовину в воде, наполовину на берегу и восторженно кричит таким же шпингалетам, как и он сам: «Идите сюда! Здесь мелкая глубочина!»
Мы со Степкой накупались до синих губ и отогреваемся на горячем песке рядом с «мелкой глубочиной». А Федьки все не видно. Наконец он пришел. Скучный. Сел рядом. Сопит.
— Ты чего? — спрашивает Степка, вглядываясь в грязные потеки на Федькином лице.
— Тятька выпорол, — тяжело вздыхает Федька.
— За что?
— За мед.
И Федька поведал нам горестную историю.
Был у них лагушок меду, который Федькина мать берегла пуще глаза к празднику, гостям особо важным. Летом Федька никогда не ел вместе с семьей и потому не знал, что мед не трогают. Думал, все едят, и сам ел потихоньку. Ел, ел да и слопал весь.
— Целый лагушок?! — ахаем мы и смотрим на Федькино пузо.
— Дык… я ж не враз. Кабы не Сусечиха… А то приперлась. А мамка перед ней рассыпалась. Муку у них занимали. Отдавать надо, а нечем. Вот мамка и вздумала усластить. Сунулась в лагушок, а там оскребушки. Тятька выпорол.
Федька горестно вздыхает, глядит на свои черные ноги сплошь в цыпках. Мы не утешаем его, не девчонки.
Наконец жара донимает нас, лезем в воду. Плаваем на спине, ныряем, достаем ракушки со дна.
Раздвигая воду сильным плечом, саженками подплывает Сенька Сусеков. Глухо сопнув, хватает меня за шею деревянно-твердыми пальцами и начинает окунать в воду:
— Курнись, курнись, коммуненок!
Я выбился из сил, уже захлебываюсь, а он все сует и сует меня под воду. Я пустил пузыри.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Степка не выскочил на берег и не заорал благим матом о помощи.
Прибежали парни, что купались под мостом, на самом глубоком месте. Среди них Вася Проскурин. Сенька отпустил меня.
— Пошутковать нельзя… — осклабился он. — Чё я ему сделал, секлетарскому пащенку?
— На мальков? — спрашивает Вася Проскурин. Спрашивает спокойно, а на скулах вспухли желваки. — Ты меня курни.
Стоят друг против друга, разительно отличаясь. Сенька — коренастый, с тяжелыми свислыми
