его просто на порог не пустила. Как только люди такое не чувствуют. А как она арабов боялась; хотя как-то ее хавер был арабом. Но это из наших, из Умм эль Фахма[167].
— А чего именно она боялась? — спросил Марголин.
— Говорила, что боится жить в этой Израиловке. Но, по-моему, просто понимала, что еще одна порча, и ей конец. Говорю же, раньше она арабов не боялась, тусовалась там с ними по-всякому. А теперь никому не пишет, даже мне; а уж сколько я ей своей энергии перекачала.
Я сказал, что у нас на сегодня еще шесть адресов; мы пообещали зайти к ней, на этот раз специально, через пару дней и принести подробные проспекты.
— Ну, мальчики, заходите обязательно, — сказала она уже на пороге. — А если у вас там вдруг порча или какие проблемы, так я обязательно помогу.
Мы попрощались.
— Яснее некуда, — сказал Марголин, — похоже, она что-то такое узнала, что для ее глаз или ушей не было предназначено, и до смерти перепугалась. То ли запугали, то ли сама поняла, что туда лучше не соваться. Вот и сбежала в Канаду и прячется от всех: и от коллег, и от подруг.
— А может ей просто все до лампочки, кроме себя, любимой? — спросил я.
— Ну, разумеется, нет, — ответил Марголин, — с чего это ты взял.
У меня были некоторые сомнения, но я промолчал. Мы вернулись к его «Субару» и, позвякивая на поворотах и рытвинах, двинулись в сторону Иерусалима. Начало темнеть, запахи улеглись, и в тусклом воздухе города обозначилось влажное присутствие ночной прохлады. На тротуарах загорелись фонари, наполнились светом витрины; на перекрестках и автобусных остановках появились стайки девиц со смуглой кожей, чувственными лицами и пустыми глазами. Они были одеты в узкие джинсы по бедрам, тесные юбки и тугие короткие блузки; желтые блики отражались на чуть потной светящейся коже, выпуклых загорелых животах и маленьких колечках, вставленных в пупок. Марголин же, как выяснилось, рассматривал не их, а наших эмигрантов — девушек в мини-юбках, кофточках с вырезом почти до талии и стриженных наголо парней в полуспортивных костюмах.
— Ну и хари тут у них, — сказал он, подумав. — Так все чакры бы и поотрывал.
Но мы обнаружили, что находимся в тупике. Еще раз побывали у этой бабы и даже прямым текстом попытались расспросить ее про работу подруги, смерть Рабина и пули.
— Да что-то там такое было, — ответила она равнодушно и снова заговорила о своем ребенке, его нереализованном потенциале и возможности получать от нашего фонда ежемесячную тысячу шекелей.
— Либо она великая актриса, — сказал я потом Марголину, — либо она и правда ничего не знает.
— Либо ей все фиолетово, — сказал он.
— Либо и то, и другое, — подытожил я.
От родителей же пропавшей медсестры нам так и не удалось ничего добиться.
— Мы должны кинуть наживку, — сказал Марголин.
— И как ты собираешься это делать? — спросил я.
— А ты? — ответил он.
— Я, — сказал я, — никак. Но на даче мы всегда прикармливали рыбу кашей еще с вечера. Просто бросали ее в воду, а с восходом приплывали на то же место.
— Замечательная идея, — сказал он, и через несколько дней кинул мне линк на сделанный им сайт. Сайт назывался «В ожидании Истины» и был посвящен, как объяснял подзаголовок, «свидетельствам, гипотезам, вымыслам, домыслам и фантазиям по поводу смерти покойного Ицхака Рабина». Чуть позже он изготовил ивритскую и английскую версии. Нам писали много, с воодушевлением и возмущением, иногда с бранью, но — и это с удивительным постоянством — без всяких доказательств.
Мне же было предписано в качестве компенсации сделать отдельное «сообщество», посвященное той же теме, в рамках большого проекта, называвшегося «Личный дневник». В «Личном дневнике» десятки тысяч людей, именовавших себя «юзерами», что, впрочем вполне им подходило, рассказывали день за днем о том, что произошло в их жизни, о том, что они считали своими переживаниями, мыслями и чувствами. Желающие знакомиться с мыслями тех или иных «юзеров» вносили себя в список их «френдов» — термин, который по некоторому малопонятному недоразумению они переводили как «друзья» — и ежедневно получали сводный лист размышлений и исповедей своих избранников.
— Это прекрасный образ дружбы в нынешнем мире, — сказал Марголин, — но от меня ты не дождешься, чтобы я там что-нибудь открыл.
Моего же «юзера» я назвал «винторогий»; день за днем, прочитывая мысли «друзей» «винторогого», я узнавал о том, как им скучно и не хочется работать, как лень вставать по утрам и куда они ходили вечером, какую музыку переписали у знакомых, что сказала секретарша на работе, что они увидели в своих бесконечных и бесцельных движениях по интернету. Одна девушка, которую я «зафрендил» чуть ли не в первую очередь, по нескольку раз в день писала о том, что ее «никто не любит», а многочисленные респонденты обоего пола ее в этом разубеждали. Поскольку сообщения в «Личном дневнике» назывались «постами», про эту девушку было принято говорить, что она «часто постится». Другая девица постоянно хвасталась деньгами своего мужа и подробно рассказывала о количестве звезд в гостиницах, где они останавливались. Парни же рассуждали о жизни, компьютерах и политике. Помимо создания «винторогого», я открыл «сообщество», посвященное смерти Рабина, и подписал моего зверя на получение всех записей, оставленных в этом сообществе. Впрочем, все эти записи оказывались абсолютно бессодержательными, пока однажды, войдя в это сообщество под псевдонимом «козел отпущения», я не оставил невнятное и туманное сообщение об операции «Лонгинес». Ответы не заставили себя ждать.
Оказалось, что об операции «Лонгинес» слышали многие, но в большинстве своем крайне смутно. Первые ответы показались нам не слишком информативными. Так, один из «юзеров» объяснил нам, что «лонг» по-английски значит длинный, и имеется в виду длинный стакан пива «Гинесс», который подается только в очень крутых пабах, где он регулярно бывает со своей девушкой; но что именно это была за операция, он точно не помнит. Впрочем, были и другие объяснения этого названия. И наконец я увидел следующий постинг, который в значительной степени предопределил последующие события; юзер по имени «Флауэр» писал: «Я всегда поражался черному шабаковскому юмору. Мало того, что они унижают и избивают заключенных, не говоря уже о поощрении массового доносительства и всем остальном, они еще и назвали мероприятие по уничтожению последних надежд на мир и братское сосуществование между двумя народами именем копья, пробившего сердце того, кто был символом мира и любви». Изобразив некоторое недоверие, я спросил его о причинах, которые, по его мнению, могли заставить Шабак организовать убийство Рабина.
— Только идиот, — ответил он, — может их не видеть. Если мы заключим мир сейчас и перестанем мучить и преследовать другой народ, Шабак останется без работы, а все эти уроды — без своих сумасшедших бабок. Но они предпочли принести мир и раскаяние в жертву своим заработкам и истерическому еврейскому национализму.
На него обрушился шквал возмущенных откликов; и он ответил еще раз.
— Мне казалось, — написал «Флауэр», — что евреи умные и добрые, и только пожив в Израиле, я понял насколько мне стыдно, что я еврей.
Ответы были многочисленными, малоинформативными и временами матерными.
— Он, несомненно, ублюдок, но понимает, о чем пишет, — тем не менее сказал Марголин, — теперь уже и ты не сможешь это отрицать.
— Не уверен, — сказал я, — из моего постинга можно было понять, что я думаю: под операцией «Лонгинес» имеется в виду убийство Рабина. А догадаться, кто именно, по нашему мнению, мог провести подобную операцию, было не сильно сложно. Короче, шабак шалом вэшавуа тов[168].
— Бред, — сказал Марголин, — знаешь, чем ты отличаешься от Фомы? Положив палец в рану, ты бы сказал, что и палец, и рана тебе кажутся.
Но «юзера» по имени «Флауэр» в полном списке «юзеров» «Личного дневника» не значилось.
— Анонимщик, — сказал я мрачно.
— А то, — ответил Марголин.
Мы оставили в нашем «сообществе» сообщение о том, что мы хотим связаться с человеком, пишущим
