В камышах зашелестело, кто-то вроде заворочался. Что-то булькает, потрескивает. Данилка вдруг замечает, что спустились сумерки. Солнце исчезло, свету еще много, но солнца уже нет. Все вокруг налилось мутной синью: и озеро, и небо, и камыши, и воздух. Все изменило свой цвет. Данилке делается одиноко, неуютно. И отца что-то долго нет. Снова потрескивает в камышах, и Данилка вздрагивает. А вдруг там… Что «вдруг», Данилка не знает, но все равно от этой мысли ему становится не по себе, сердце учащенно и испуганно бьется.
Возле самой воды сел кулик. Бегает по грязи на длинных тонких ножках, оставляя следы, как звездочки; сует в землю длинный тонкий носик, что-то ищет.
Громкое кряканье подсадной отвлекает Данилку от кулика. Он видит, как, со свистом рассекая воздух, несется к воде большая и сильная птица. С тяжелым шумом плюхается рядом с кряквой крупный и красивый селезень. Данилка замирает и во все глаза, забыв, что он охотник, восхищенно смотрит на великолепную нарядную птицу. Ах, какой селезень, какой раскрасавец! С гордой посадкой отливающей зеленью точеной головы, с яркими синими перьями на боках, с сильным обтекаемым туловищем, он четко выделяется на воде. Со страстным шепотом селезень плывет к подсадной, а Данилка наконец приходит в себя, и у него обрывается сердце от мысли, что может упустить добычу. Он хватает малопульку и, торопливо наведя ствол на птицу, нажимает курок. Раздается сухой щелчок. И в тот же миг селезень срывается с воды и, тяжело набирая высоту, роняя капли воды с крыльев, исчезает, провожаемый громким растерянным кряканьем подсадной. Осечка! Данилка чуть не ревет с досады. Он все еще смотрит на воду, на кричащую крякву, и ему просто не верится, что селезень, прекрасный большой селезень, исчез! Слезы накипают на глазах.
И вдруг Данилка опять слышит шелест тяжелого полета, он выглядывает из скрадка в надежде вновь увидеть красавца селезня, но видит в низком полете стаю гусей. Они летят над самым скрадком, летят так близко, что хорошо различимы их красные лапки, прижатые к грязным животам. Данилка торопливо целится в ближнего гуся, раздается оглушительный, как показалось Данилке, выстрел. Стая всполошно взмывает круто вверх и с металлически-звонким гоготаньем исчезает. Испуганно кричит подсадная и на подвзлете, чертя хвостом воду, шарахается в камыши. Гусей и след простыл, а сверху, плавно кружась, опускается белое перо. Обронил какой-то гусь! Неужели попал? Данилка обалдело крутит головой в надежде увидеть подбитого гуся и видит торопливо шагающего отца. За отцом бежит Зорька. Обогнав хозяина, она срывается с кочки в воду, подбегает к скрадку и торопливо нюхает землю, рыщет вокруг, замирает с поднятой передней лапой, устремив взгляд на озеро. Она ищет убитую птицу, она слышала выстрел.
— Чего стрелял? — запыхавшись, спрашивает отец.
Данилка взахлеб рассказывает, как летели гуси, как он поднял ружье — ка-ак бабахнул! — и как перья полетели от гусей.
— Много было?
— У-у! — задыхается от восторга Данилка. — Не сосчитать! Тыща! Я раз-раз!
Отец понимающе улыбается и не перебивает сына: откуда «тыща», откуда «раз-раз», когда был один выстрел!
Зорька все еще рыщет.
— К ноге! — приказывает отец.
И Зорька, подбежав к скрадку, отряхивается. Брызги летят во все стороны.
— Пошла! — недовольно говорит отец и вытирает лицо. — Этого еще не хватает.
Он залезает в скрадок, Зорька тоже.
— Посидим. Сейчас лёт начнется. Я на косу тоже без пользы сходил. Бил влёт селезня, промазал.
Данилке становится легче: не один он мажет.
Догорает заря, сгущаются сумерки. На крик кряквы никто не прилетает. Сидят долго. Наконец отец с досадой говорит:
— Все, пропала охота. Давай домой собираться.
Они вылезают из скрадка. На западе светится полоска зари, а вокруг все потемнело, напиталось сумерками, изменило очертания. Стал выше и угрюмее камыш, холодно и темно блестит озеро, даже скрадок затаенно и враждебно молчит. Сильно наносит сырью и знобким холодом большой воды. Отец обвешивается ружьями, чучелами, клетку с кряквой берет в руки, присаживается на корточки:
— Залазь.
Хлюпая сапогами, направляется к месту, где оставлен Гнедко. Под Данилкой качается земля, он боится, что отец оступится и они полетят в черную топь. Собака серой расплывчатой тенью прыгает с кочки на кочку, промахивается, плюхается в воду, снова скачет. А отец идет уверенно, тяжело оседая в вязкую хлябь. Чувствуя под собой твердые и сильные плечи отца, Данилка успокаивается: с отцом не пропадешь, он надежная защита и опора.
Вдруг отец торопливо и в то же время осторожно приседает, опускает клетку с подсадной на кочку и шепотом говорит:
— Держись крепче.
Данилка, вцепившись в отцовские уши, замирает. Обострившимся зрением видит, как застыла в стойке Зорька. Отец вскидывает ружье. И в тот же миг с маленькой, блестевшей багряной сталью лужи тяжело взмывает птица. На потухающей полоске зари она кажется черной и непомерно большой. Гром и пламя выстрела оглушает и ослепляет Данилку, он чуть не падает с плеч отца. Отец делает несколько торопливых шагов и опускает Данилку на твердую землю.
— Испугался?
Данилка плохо соображает, в голове гудит, глаза совсем не видят. Его слегка подташнивает.
— Ну-ну, очухайся. — Отец смеется и треплет сына за плечо.
Данилка стал различать предметы и видит, как подбежала Зорька, держа в пасти птицу, крыло которой волочится по черной земле.
— Смотри какой! — говорит отец, и голос его преисполнен восторга и гордости. Осторожно высвободив из пасти Зорьки птицу, подает сыну.
Это селезень! Тот самый, который прилетал к крякве! У Данилки захватывает дух. Селезень тяжел, мокр, еще теплый, пахнет сырью и порохом. Одна дробинка прошила клюв и выбила глазок.
Данилке невыразимо жалко красавца селезня, перья которого еще по-живому светят в отблеске догоревшей зари, а глазок, подернутый мутью смерти, неотрывно смотрит на Данилку. К горлу подкатывает комок, и Данилка никак не может его проглотить. Отец замечает состояние сына, и виноватая нотка звучит в его голосе:
— Ну-ну, чего ты!
— Зачем? — с отчаянием в голосе спрашивает Данилка и всхлипывает. — Зачем?
— Ну-ну… — повторяет отец. — Я думал, ты мужик, а ты…
— Я… я… я мужик, — заикаясь, выговаривает Данилка и заливается горькими слезами.
Отец молча закидывает за спину ружье, берет клетку с подсадной, и они идут к Гнедку, который высится невдалеке горой на фоне гаснущего света зари над низким горизонтом. Гнедко призывно ржет, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Отец молча запрягает лошадь, а Данилка стоит горький и несчастный, маленькое сердце его переполнено жалостью к погибшей птице. Отец бросает тушку селезня в ходок — она глухо стукается, и этот тупой удар снова отзывается в сердце Данилки болью и какой-то не имеющей оправдания виной его, Данилки, перед этой свободной, гордой и прекрасной птицей, которую они обманывали то подсадной, разжиревшей и ленивой кряквой, то дурацкими чучелами, то шалашиком-скрадком и, наконец, убили в тот момент, когда птица была уверена, что взлетает в небо, в простор.
Едут молча. Данилка отодвинулся от отца и старается к нему не прикасаться. Он не любит сейчас отца, убившего селезня. Отец тоже хмур. А Гнедко охотно несет их домой, чуя теплую конюшню и овес. И впереди, на темном фоне неба, выделяется еще более темный живой холм. Конь довольно всхрапывает, но Данилка все равно знает, что Гнедко злой и своенравный жеребец. Он всегда зло прижимает уши к голове и
