В условленный час пятый пост не вышел на радиосвязь. Штаб вызывал каждый день — ответа не было.
Прошла неделя, пост молчал.
И вдруг с метеостанции, находящейся в ста с лишним километрах восточнее «пятого», в Архангельск поступила радиограмма: «В т у н д р е п о д о б р а л и н а ш е г о м а т р о с а и н е м ц а. О б а б е з с о з н а н и я. С т а р а е м с я в е р н у т ь к ж и з н и. Ж д и т е с о о б щ е н и й».
Этот пост был одним из постов Службы наблюдения и связи, раскинутых по побережью Баренцева моря.
Бревенчатый домик с надстройкой в виде капитанского мостика с антеннами и прожектором напоминал выброшенный на берег корабль. С трех сторон к нему подступало море, с четвертой — безмолвная тундра на тысячи километров.
На посту несли службу шестеро матросов. Война не докатывалась сюда — фронт был очень и очень далек. И матросы роптали на свою спокойную службу. Они были молоды, нетерпеливы и хотели воевать, но командование держало их здесь, на перекрестке судоходных путей.
Начинался заснеженный и морозный сорок четвертый год. На всех фронтах наступали наши войска, и здесь, на посту, жадно ловили сообщения Совинформбюро.
Однажды радист Пенов, белобрысый застенчивый паренек, часами сидевший у рации, восторженно крикнул:
— Блокаду с Ленинграда сняли!
— Ура-а! — заорал всегда шумный Мишка Костыря и первым кинулся к карте, висевшей на стене.
Подошли и остальные матросы.
— Заняли города и населенные пункты… — начал было говорить Пенов и замолчал, одной рукой прижимая наушники к голове, другой стараясь отрегулировать слышимость рации.
— Да не тяни ты кота за хвост!
Мишка Костыря — подвижный, чернявый, коренастый крепыш — нетерпеливо глядел на радиста и держал в руке крохотные бумажные флажки.
Петя Пенов вспыхнул и захлопал белыми ресницами. Смирный паренек с телячьими доверчивыми глазами, он почему-то всегда смущался, когда к нему обращались. Наконец он отрегулировал слышимость и стал перечислять освобожденные села и города, а Костыря втыкать красные флажки на карту.
— Ого, густо! — полюбовался Костыря на скопление флажков вокруг Ленинграда и ослепил матросов белозубой улыбкой. — Теперь дело за Одессой. Жмем, кореша, по всем фронтам!
— Жмем, да не мы, — резонно заметил Виктор Курбатов, высокий красивый юноша с тонким, от природы смуглым лицом.
Костыря досадливо поморщился — он не любил, когда ему напоминали, что он не на фронте. А Пенов уже перечислял отличившиеся войска, отмеченные в приказе Верховного Главнокомандующего.
— Сегодня салют грохнут в Москве, — заверил Костыря. — Старшой вернется, надо с него потребовать по чарке в честь победы.
В это самое время старшина первой статьи Чупахин шел на лыжах по ровной заснеженной тундре, освещенной луной, и глядел на широкую полосу ледового припая, что тянулась вдоль обрывистого берега. За торосами чернело тяжелое море.
Чупахин не переставал удивляться: по часам был день, а все кругом — как ночью. И хотя Чупахин служил на Севере не первую полярную ночь, он все равно не мог привыкнуть к тому, что в часы, когда по всем законам должно светить солнце, светят луна и звезды.
Красивы эти лунные дни! Сверкает холодным синим светом заснеженная тундра, вспыхивают зеленые звезды на черном бездонном небе, и великое древнее молчание вселенной окружает тебя. Звук в этом безмолвии слышен далеко-далеко. Вот кто-то кашлянул у поста, от которого Чупахин отошел, пожалуй, с километр, но слышно так четко и ясно, будто человек стоит рядом. Чупахин даже хотел угадать, кто именно из ребят кашляет, но кашель не повторился.
В море засветились огни корабля. В этих местах, вдали от фронта, они ходили со всеми отличительными огнями и ходили круглый год, потому что здесь было теплое течение Гольфстрим и море не замерзало. «Сейчас пост запросит позывные», — подумал Чупахин. И действительно, «заговорил» постовой семафор. С корабля ответно замигали. В этом и заключалось главное назначение поста СНИСа — засекать каждый проходящий мимо корабль, будь он военным, пассажирским или транспортным, и докладывать в штаб. Служба своею размеренной однотонностью обрыдла Чупахину и его пятерым подчиненным.
Лыжи скользили легко, и Чупахин, ощущая бодрость и силу в сухом жилистом теле, торопился до ужина проверить ловушки и силки. Он уже вытащил застывшего песца из капкана, песец был великолепен. Когда Чупахин поднял его и тряхнул, по голубовато-белой шкурке дымчато замерцали блестки. Скоро на пост прибудет поверяющий офицер. С ним ненцы — местные жители, — они и привезут офицера на оленьей упряжке. Чупахин сдаст шкурки в фонд обороны. Второй год служит он на этом тихом посту и второй год сдает шкурки лисиц и песцов, которых ловит между делом. И службу флотскую несет, и государству помогает. Конечно, он хотел бы помогать не так, он хотел бы защищать Родину на фронте, но приказано служить здесь, и он служит.
Так думал Чупахин, вытаскивая второго песца из ловушки.
Он не заметил, как по сугробам бесшумно потекли короткие снежные ручьи — первый признак надвигающейся метели. И только когда сбоку ударил ветер, когда воздух мгновенно наполнился снежною пылью, когда с моря, где с хрустом и выстрелами лопался ледовый припай, докатился глухой рокот, у Чупахина екнуло сердце. Он выхватил из ловушки песца и кинулся к посту.
Но было уже поздно.
Рвала и гуляла по тундре пурга. Ревела, забивая ветром и снегом рот, слепила глаза, гнала сплошную стену ледяной крошки. Ветер хлестал наотмашь по лицу, сбивал с ног.
Нагнув голову, задыхаясь, пряча лицо в воротник полушубка, Чупахин медленно двигался в белой замяти по направлению к посту. Лыжи то разъезжались по твердому насту, то с ходу втыкались в сугроб. Ветер вдруг переменил направление, ударило в спину, и старшину стремительно понесло по склону, подбрасывая на кочках. Чупахин балансировал, стараясь устоять на лыжах. «Не сорваться бы с берега! — обожгла мысль. — Костей не собрать». Его закружило, он упал, вскочил и потерял направление: где пост, где берег, где тундра. «Вот влип!» — захолодело под сердцем. Его опять сбило с ног и покатило по склону, два раза перевернуло через голову. Потерял лыжу. Схватив другую и опираясь на нее, пополз сам не зная куда.
Вокруг гудело, снег тучами поднялся в воздух, и не было видно ни зги.
Чупахин остановился. Нет, вслепую нельзя двигаться, можно сорваться с берега на торосы или, наоборот, уползти черт-те куда в тундру! Надо зарыться в снег и переждать. Чупахин, повернувшись спиной к ветру, стал лихорадочно копать лыжей нору в твердом сугробе. Жгучий снег забивался в рукава, за воротник полушубка, ветер толкал то в спину, то в грудь. Старшина выгреб небольшую ямку и прилег. Его сразу же стало заносить. «Не найдут!» — кольнула испуганная мысль. В том, что пойдут искать, старшина не сомневался. Уже занесенный снегом, уже плохо слыша рев метели над головой, он пробил лыжей сугроб и высунул ее стоймя наружу. Ориентир! Теперь пусть заносит, лыжа будет видна над сугробом.
Под защитой снеговой крыши стало тепло. Начало клонить ко сну. Не уснуть бы! Уснешь — пропал! Чупахин продырявил отверстие над головой. Высунулся. Ударило снежной пылью, забило дыхание. Ветер сорвал шапку, и она мгновенно исчезла в ревущей коловерти. Вот черт! Этого еще не хватало. Волосы сразу забило снегом, и голова застыла. Вроде выстрел щелкнул. Прислушался. Нет, показалось. Да разве что услышишь в этой свистопляске! Дело швах! Главное — он не знает, где сейчас находится: может быть, совсем близко от поста, а может, упорол в другую сторону. Попробуй найди его! Да и ребята сами могут
