но, вместо того чтобы вернуть письмо Горди, аккуратно сложил его и засунул в потайной карман жилета — поближе к сердцу.
Горди вопросительно посмотрел на него.
— Не сомневаюсь, что Олдридж — или его дочь — преувеличивают опасность, — сказал его сиятельство. — И все же тебе надо показаться компетентному лондонскому врачу. Падение в горный ручей не могло улучшить твоего состояния, а ведь для нас с тобой не секрет, что твой мозг после Ватерлоо основательно пострадал.
— У меня тогда был жар, — возразил Алистер, — и я бредил.
— Но когда жар прошел, ты не мог вспомнить, что происходило на поле боя и каким образом ты был ранен. Ты не поверил бы мне, если бы я не привел к тебе тех парней, которые рассказали о твоих подвигах.
— Но ты об этом знал, — сказал Алистер.
— Конечно, знал, — согласился Горди. — Я знал тебя с детства. И понимал, что что-то не в порядке. Ты не подумал о том, что недавний ушиб головы усугубил твое состояние?
— У меня была амнезия, — сказал Алистер. Горди с сомнением взглянул на него.
— Амнезия, — повторил Алистер, подумав, что об этом догадалась мисс Олдридж, кроме нее никто не заметил, в том числе и он сам, и его друг Горди.
— Амнезия, — повторил Горди.
— Вот именно. А когда я ушиб голову, память вернулась.
— Но ты плохо выглядишь, Кар. Не лучше, чем когда мы с Зорой унесли тебя из палатки хирурга.
— Это все из-за бессонницы, — проговорил Алистер.
— Понятно. Амнезия и бессонница. Что-нибудь еще?
— Я не сошел с ума, — заявил Алистер.
— Я этого не сказал. Тем не менее…
— Мысль о моем психическом заболевании тебе навязала мисс Олдридж, — теряя терпение, произнес Алистер. — Она манипулирует тобой, неужели не понимаешь? Она пытается избавиться от меня.
Брови Горди поползли вверх.
— Вот как? Это что-то новенькое. Гораздо чаще женщин приходится буквально с кожей отрывать от тебя. Даже Джудит Гилфорд сменила бы гнев на милость — особенно после Ватерлоо, если бы ты поползал перед ней на коленях.
— Я гнусно использовал ее, — пробормотал Алистер. — Стыдно вспоминать.
— Кар, мы с тобой оба знаем, что она была невыносима.
— Это не повод для того, чтобы изменить ей с другой женщиной, тем более открыто, — возразил Алистер. — Неудивительно, что мисс Олдридж не доверила бы мне представлять ее интересы.
Лорд Гордмор поставил на стол кружку.
— Прошу прощения, я не ослышался? Ты сказал: ее интересы?
— Общие интересы, — ответил Алистер. — Она выступает от имени других обитателей Лонгледж-Хилла, поскольку они с чрезмерным благоговением относятся к моему отцу и моим так называемым героическим подвигам и не решаются высказывать свои возражения.
Ошеломленный, его сиятельство после некоторого молчания сказал:
— Иными словами, только мисс Олдридж высказывает возражения против строительства каната. Нашим единственным противником является женщина. Но она не имеет права голосовать. Не контролирует ни единого места в палате общин.
— Возражает не она одна, — сказал Алистер. — Но только она осмеливается высказывать возражения вслух.
— Дружище, в наши обязанности не входит поощрять робких высказываться, — заявил Гордмор. — Наша задача — проложить канал. В настоящее время единственным нашим противником является женщина, а это все равно что вовсе не иметь противников. Надо ковать железо, пока горячо.
— Мы не готовы его ковать, — произнес Алистер. — Я на две недели был выведен из строя. Эта старая курица Вудфри запретил общаться с кем бы то ни было. Я еще не обсуждал вопрос о строительстве канала с землевладельцами.
— Тебе и не нужно его обсуждать.
— Горди, эти люди не враги. Мы должны договориться с ними, а не лезть на рожон.
Лорд Гордмор поднялся.
— Ты мой самый близкий друг, Кар, но я не могу допустить, чтобы твоя совесть, или мозговая травма, или что-либо другое заставили нас упустить такую великолепную возможность. Слишком многое поставлено на карту. И если бы ты мог собраться с мыслями, то понял бы это. Я не могу ждать, пока к тебе вернется самообладание, как бы ни хотел этого. Я прямо пойду в редакцию газеты, чтобы поместить объявление о заседании комитета по вопросу строительства канала.
— Сейчас? — ошеломленно переспросил Алистер. — На какой день?
— На следующую среду. В местной «Дерби Меркьюри» объявление появится в эту среду. Хочу предупредить всех заблаговременно, чтобы не было претензий и жалоб, хотя всему Дербиширу уже известны наши планы.
Глава 15
Мать Мирабель была похоронена не на погосте в Лонгледже, а в семейном мавзолее.
Построенное в начале прошлого столетия, это округлое сооружение в греческом стиле стояло на склоне холма, на некотором расстоянии от дома, за мостом, перекинутым через искусственный ручей, появившийся примерно в то же время.
Прошло два часа с тех пор, как Мирабель покинула Мэтлок-Бат и теперь стояла у места захоронения матери. Окружающая красота умиротворяла ее душу, пусть даже в тот момент жизнь казалась ей беспросветной.
— Ох, мама, что, скажи на милость, мне делать?
Ответом ей была тишина. Не было на свете ни одной живой души, которой она могла бы открыть свое сердце.
Мирабель не спеша продвигалась от одной колонны к другой, рассказывая матери, а также другим покоящимся здесь предкам обо всем, что произошло за последние несколько дней.
Дул сильный мартовский ветер, заглушая ее голос, а также цоканье лошадиных копыт по мосту. Ей послышалось было негромкое ржание, но ветер сразу же унес звук, и она решила, что это опять чем-то недовольна Софи. Сегодня кобыла вдруг ни с того ни с сего невзлюбила мост, и ее едва удалось заставить пройти по нему. Оказавшись на другой стороне ручья, она не пожелала везти хозяйку вверх по склону к мавзолею, а согласилась лишь спуститься вниз.
У Софи время от времени возникали подобные причуды. И Мирабель, привязав кобылу возле моста, отправилась дальше пешком.
Она стояла по другую сторону здания, глядя на то место, где канал лорда Гордмора должен был прорезать пейзаж. Поэтому она не увидела высокого всадника, который спешился, привязав своего коня рядом с Софи, и стал, прихрамывая, подниматься на холм.
Услышав позади шаги, Мирабель обернулась, и сердце у нее болезненно сжалось.
Она вздернула подбородок, придав лицу высокомерное выражение.
— Мистер Карсингтон? — неприветливо произнесла она.
— Ах ты злая, злая девчонка, — сказал он.
Он раскраснелся, его золотистые глаза сверкали. Стало трудно дышать, как перед грозой.
Она понимала, что гроза — это он сам, а то, что она чувствовала, — это сила его гнева. Его гнев был так же осязаем, как и его обаяние, заставляющее безоглядно влюбляться в него даже опытных куртизанок. Она хотела отступить назад, чтобы избежать воздействия этой непреодолимой притягательной силы, но гордость не позволила ей спасаться бегством.
— Мне безразлично, что вы обо мне думаете, — заявила она. — Ваше мнение не имеет для меня никакого значения.
— Ты лгунья, каких свет не видывал. — Он подошел ближе. Мирабель замешкалась, он привлек ее к себе и обнял. Она попыталась увернуться и опустила голову. Если он ее поцелует — все пропало.
