наступление?
— Приказы отданы командирам полков, — повторил Тихомиров. — Ты выступаешь в качестве усиления, ваш батальон придан командиру 732-го. Конец связи.
Это было очень странно. В изменении задачи не было ничего необычного, но то, что полковник вдруг вздумал сообщать это командиру танкового батальона лично, да еще сделал это в эфире, открытым текстом, не укладывалось ни в какие рамки. Это было не похоже на комдива, и майор нервничал. Однако приказы не обсуждаются, и не его, Шелепина, дело — подвергать сомнению решения командира 328-й, на то у Тихомирова имеется комиссар. Сейчас надлежало думать о выполнении задачи. Ребятино было небольшой деревней, гораздо меньшей, чем Воробьево, но теперь немцы знают, с кем имеют дело, и наверняка подготовились лучше. Комбата в основном беспокоили мины и авиация, серьезной проблемой могла стать также потеря связи с танками батальона. Радист Петрова сумел наладить станцию, но у пяти других радийных танков радио работало с перебоями. 71-ТК-З была довольно капризной радиостанцией и от сотрясения легко выходила из строя, а в том, что в ближайшие часы им придется здорово потрястись, комбат не сомневался.
Первая и вторая роты батальона должны были поддерживать атакующие батальоны 732-го полка, третью, в которой осталось всего два танка, Шелепин оставил при себе. Обдумав свои действия в бою за Воробьево, майор пришел к неутешительному выводу: бросившись очертя голову в бой, он в какой-то момент утратил контроль над ротами Петрова и Иванова, при этом фактически взяв под свое командование танки Бурцева. На этот раз он останется во втором эшелоне, рядом с КП нового командира 732-го, и будет руководить действиями своих танков оттуда, а в случае необходимости сам поведет в атаку резерв. Беляков решил идти в бой с Петровым, в роте которого после вчерашнего боя осталось четыре машины. Комиссар был умелым и храбрым танкистом, но очень плохим командиром, он хладнокровно и умело дрался, но вряд ли смог бы руководить действиями хотя бы роты. К счастью, Беляков прекрасно сознавал этот свой недостаток, в полководцы не лез и был готов воевать под началом старшего лейтенанта как простой командир экипажа.
Солнце поднялось выше, и туман начал рассеиваться, выпадая росой на траву. Комбат посмотрел на часы — до начала артподготовки оставалось две минуты. Потянулись томительные мгновения. Несмотря на то, что он был готов к этому, грохот орудий артиллерийского полка заставил майора вздрогнуть. Три четверти пушек и гаубиц дивизии обрушили на Ребятево шквал железа, и, глядя в бинокль, как снаряды разносят дома, рубят деревья, поднимают столбы земли и пламени, Шелепин надеялся только, что жители успели покинуть село. Батальоны при поддержке танков двинулись в атаку, не дожидаясь окончания обстрела, и преодолели половину расстояния до Ребятева, когда гитлеровцы открыли ответный огонь. Во вчерашнем бою немцы потеряли значительную часть своего артиллерийского парка, и, похоже, подтянули к деревне все, что осталось. Среди наступающих цепей выросли кусты разрывов, и почти сразу же продвижение остановилось, бойцы стали залегать.
Когда человек в первый раз попадает под артиллерийский обстрел, он инстинктивно бросается на землю. Это кажется естественным — сжаться, спрятаться за любую кочку, любой бугорок, пропустить над собой смертоносный вихрь осколков. Мало кто сможет в таких условиях сохранить ясность ума, понять, что, лежа под обстрелом, можно только приблизить свою смерть. Рано или поздно снаряд ударит рядом, и тогда от него уже ничто не спасет. Но если встать и побежать вперед, можно проскочить обстреливаемое пространство, потому что даже самым лучшим артиллеристам нужно время, чтобы перенести огонь. Однако, даже осознав это, надо еще суметь взять себя в руки и, подавив инстинкт самосохранения, подняться, забыть о том, что над тобой свистят куски железа, каждый из которых может убить на месте.
Сейчас, под немецким огнем, красноармейцы, что еще вчера бешено дрались, выбивая врага из Воробьева, падали, вжимая лица в землю, закрывая головы руками. Кто-то даже начал окапываться, словно наспех вырытая малой саперной лопаткой ямка могла защитить от 105-мм снаряда. Танки, не заметив, что пехота больше не следует за ними, продолжали двигаться вперед. Бешено выматерившись, комбат вызвал Петрова и Бурцева и приказал остановиться и отойти к пехоте. Пятясь, машины начали отползать к лежащим красноармейцам, один из легких танков внезапно замер и вспыхнул, подожженный противотанковой пушкой. Из раскрытого люка горящего Т-26 вывалился огненный клубок, упал и принялся кататься по земле, пытаясь сбить пламя. В ярости Шелепин выскочил из КВ и подбежал к командиру полка. Молодой, лет тридцати, майор-пехотинец кричал в трубку полевого телефона, требуя подавить или хотя бы ослабить огонь немецкой артиллерии, рядом телефонист монотонно вызывал какую-то «Сосну». Капитан с раскрытой полевой сумкой что-то приказывал бойцу в грязном запыленном обмундировании, видимо, связному, наблюдатели корректировали огонь артиллерии, кто-то уже докладывал о потерях. Штаб работал, но переломить ситуацию не мог, и комбат понял, что, если попытается вмешаться, его просто пошлют подальше. В отчаянии он поднял к глазам бинокль и вздрогнул: вдоль лежащей цепи шли два командира. Первый, судя по всему, мужчина не маленький, сжимал в руке то ли саблю, то ли шашку. Второй, невысокий рядом с товарищем, шагал следом, то и дело наклоняясь к бойцам.
— Асланишвили и Гольдберг людей поднимают! — крикнул кто-то с восхищением.
Цепь уже вставала, комбат с комиссаром повернулись и, не пригибаясь, зашагали к деревне. Шелепин дернулся было, чтобы приказать Петрову нагонять пехоту, но, похоже, тот сам заметил, что ситуация изменилась, — танки тоже двинулись с места. Одна из «тридцатьчетверок» вырвалась вперед, набирая скорость, и внезапно под ее правой гусеницей ударил взрыв. Командир танка то ли забыл про минное поле, то ли посчитал, что проскочит, но подорвался на фугасе, и машина встала, накренившись на правый борт. Остальные, подойдя к границе разведанного ночью заграждения, остановились и открыли огонь по окраине поселка, что была в каких-то трехстах метрах от них. Вперед вышли, вернее, выползли, саперы и принялись снимать мины. Немецкие пулеметы, до поры молчавшие, в расчете, как видно, подпустить русских поближе, открыли бешеную стрельбу, в ответ танки перенесли огонь, пытаясь уничтожить пулеметные гнезда. Саперы несли потери, но продолжали работу, прокладывая дорогу для танков. Загорелся еще один Т-26, в этот раз экипаж успел вылезти прежде, чем пламя охватило машину. Наконец в заграждении были сделаны два прохода и в них тут же рванулись две «тридцатьчетверки». Проскочив минное поле, они сбавили ход, дожидаясь пехоты. Но расчищенные участки были слишком узки, и пехотинцы, сгрудившиеся перед ними, стали отличной целью для немецких пулеметчиков. Под плотным огнем бойцы снова залегли, пропуская вперед танки, но те, в свою очередь, не могли идти в деревню без пехотного прикрытия. Положение ухудшалось с каждой минутой, немцы принялись закидывать лежащий батальон минами, еще немного, и люди не выдержат, станут отползать назад, а затем начнется неуправляемое бегство. Шелепин едва сдерживался, чтобы не прыгнуть в танк и не пойти туда, где топтались на месте батальоны 732-го полка. Действовать, пусть даже без надежды на успех, было легче, чем стоять и смотреть.
И снова первым поднялись комбат и комиссар. Немцы выставили вперемешку противотанковые и противопехотные мины, но у них было слишком мало времени, и плотность заграждения была не слишком высокой. Похоже, Асланишвили понял это, как и то, что его батальон вот-вот дрогнет и побежит. Присущая осетинам склонность к риску, честь горца, кавалериста, в сочетании с трезвым расчетом профессионального военного, ясно говорили ему, что подними он людей и заставь идти вперед, они понесут потери, но ворвутся в село. Если же бойцы останутся лежать, погибнет куда больше народу, полк откатится назад, и все придется начинать с начала. К тому же, усмехнулся про себя капитан, вряд ли его великий земляк одобрил бы такое поведение. Встав во весь рост, комбат достал из кармана трубку и, выждав момент между двумя разрывами, громко спросил у поднимающегося Гольдберга:
— Валентин Иосифович, дорогой, огоньку не найдется?
Пуля сбила с Гольдберга фуражку, он нагнулся, поднял ее и, отряхнув от пыли, нахлобучил на перевязанную голову.
— Извини, Георгий — также громко ответил комиссар. — Спички где-то посеял.
В двадцати метрах от них одна за другой разорвались четыре мины.
— Пристреливаются, — крикнул Асланишвили. — Слушай, я у них пойду огня попрошу.
Он ткнул шашкой в сторону деревни.
— Вместе пойдем, — сказал бледный Гольдберг и шагнул вперед.
На глазах у своих бойцов комбат и комиссар пошли через минное поле. Со стороны это могло показаться изощренной попыткой самоубийства, но, несмотря на весь свой авантюризм, капитан всегда
