По правде говоря, я был крайне недоволен Дживзом, который втравил меня в эту свинскую историю, но, услышав от него дельный совет, я несколько смягчился. На сей раз Дживз попал в самую точку — видимо, он недаром изучал психологию индивида. Я чувствовал, что мой нрав и характер просто мечтали спокойно провести минут десять в «Козле и винограде». Добраться до свободного столика и опрокинуть несколько стаканчиков виски с содовой было для Бертрама Вустера делом нескольких секунд.
Мне стало легче, как по волшебству. Не знаю, что они добавляли в напиток, кроме серной кислоты, но мои взгляды на жизнь резко переменились. Я больше не чувствовал странного комка в горле. У меня прошло ощущение слабости в коленях. Мои руки и ноги перестали дрожать, язык начал нормально ворочаться, а позвоночник приобрёл былую твёрдость. Задержавшись на мгновение, чтобы пропустить ещё один стаканчик той же жидкости, я весело пожелал официантке доброй ночи, приветливо кивнул двум-трём посетителям за стойкой, которые пришлись мне по душе, и вприпрыжку отправился обратно в концертный зал, ни капельки не волнуясь.
Вскоре я стоял на сцене, а на меня уставился миллион выпученных глаз. В ушах у меня как-то чудно звенело, а затем сквозь этот звон послышались далёкие звуки фортепиано, и, вверив Господу свою душу, я набрал полную грудь воздуха и ринулся в бой.
Должен вам сказать, я висел на волоске. По правде говоря, я не слишком хорошо помню своё выступление, но, по-моему, в зале зашептались, когда я запел припев. Помнится, я в то время подумал, что публика пытается петь вместе со мной хором, и меня это сильно воодушевило. Я напряг голосовые связки, взял высокую ноту и благополучно добрался до концовки. Я не стал выходить на сцену, чтобы ещё раз поклониться. Потихоньку выбравшись из-за кулис, я занял своё место в зале рядом с Дживзом, который стоял в задних рядах.
— Ну, Дживз, — сказал я, вытирая со своего чела честно заработанный пот, — по крайней мере они не сделали из меня отбивную.
— Нет, сэр.
— Но ты можешь сообщить всем и каждому, что я пел перед публикой в последний раз. Моя лебединая песня, Дживз. Если теперь кому-нибудь захочется меня послушать, пусть приходит к дверям ванной и прикладывает ухо к замочной скважине. Может, я ошибаюсь, но мне показалось, что к концу моего выступления они заволновались. Я чувствовал, что проваливаюсь. По моему, я даже слышал треск.
— Аудитория, сэр, была действительно несколько возбуждена. Видимо, зрители слегка устали от этой мелодии, сэр.
— А?
— Я должен был сообщить вам раньше, сэр, что эту песню исполняли дважды до вашего выступления.
— Что?!
— Да, сэр. Одна леди и один джентльмен. Это очень популярная песня, сэр.
У меня отвалилась нижняя челюсть. Мысль о том, что Дживз, заранее зная об опасности, спокойно отправил своего молодого господина на верную смерть, парализовала мой мозг. Значит, в нём совсем не осталось старого феодального духа. Я только собрался высказать ему всё, что о нём думаю, как на сцене, невесть откуда, появился Тяпа.
По Тяпе сразу было заметно, что он только что посетил «Кувшин и бутылку». Услышав приветственные выкрики из зала — видимо, кричали его партнеры по триктраку, считавшие, что дружба превыше всего, — он улыбнулся так широко, что уголки его губ, казалось, дотянулись до мочек ушей. Не вызывало сомнений, что Тяпа накачался до горла и перестал пить только для того, чтобы впоследствии устоять на ногах. Милостиво помахав рукой своим сторонникам, он величественно поклонился публике, — такой поклон отвешивает какой-нибудь восточный монарх, принимающий восхваления толпы.
Девица за фортепиано ударила по клавишам, заиграв вступление к «Солнечному мальчику», и Тяпа раздулся, как воздушный шар, молитвенно сложил руки на груди, закатил глаза таким образом, чтобы никто не сомневался в наличии у него Души, и начал петь.
Я думаю, в первую минуту присутствующие были слишком потрясены и поэтому не приняли соответствующих мер. Это кажется невероятным, но я даю вам честное слово, что, пока Тяпа пел первый куплет, в зале царила мёртвая тишина. Но потом зрители опомнились.
Разъярённый торговец овощами — человек страшный. До сих пор мне не доводилось видеть народных волнений, и, должен признаться, вид разгневанного пролетариата вселил в меня ужас. Я имею в виду, теперь я осознал весь кошмар Великой французской революции. Не было такого места в зале, откуда не доносился бы рёв, который можно разве что услышать (по крайней мере так утверждают знатоки) во время боксерского поединка на ринге в Ист-энде, когда судья дисквалифицирует любимца публики, а потом уносит ноги, пока цел. А затем аудитория перешла от слов к делу.
Не знаю, почему, но я был убежден, что прежде всего в Тяпу полетит гнилая картофелина. Такое уж у меня возникло предчувствие. Однако, строго придерживаясь фактов, я должен сказать, что сначала в него запустили бананом, и я сразу понял, что выбор сделан тем, кто соображал куда лучше меня. С детства привыкшие реагировать непринуждённо, если чьё-либо выступление обмануло их надежды, эти ребята инстинктивно знали, как выразить свои чувства наилучшим образом, и в тот момент, когда я увидел, как банан разлетелся брызгами по белой рубашке Тяпы, я понял, что эффект от него неизмеримо живописнее, чем от картофелины.
Впрочем, у картофельной школы мысли тоже были последователи. По крайней мере, в самый разгар страстей я заметил двух деятелей довольно интеллигентного вида, которые швырялись исключительно гнилым картофелем.
Реакция Тяпы была удивительной. Глаза у него вылезли из орбит, а волосы, казалось, встали дыбом, но он продолжал открывать и закрывать рот, и по движению его губ было понятно, что он автоматически продолжает петь «Солнечного мальчика». Затем он вышел из транса и опрометью бросился за кулисы, на доли секунды опередив помидор, попавший в закрытую дверь на уровне его головы.
Через некоторое время шум и крики утихли. Я повернулся к Дживзу.
— Тягостное зрелище, Дживз, — сказал я. — Но так было надо.
— Да, сэр.
— Хирургическое вмешательство, что?
— Совершенно верно, сэр.
— Ну, после того как он с треском провалился на её глазах, можно считать, роман Глоссоп — Беллинджер за кончился.
— Да, сэр.
В этот момент старина Говядина вышел на сцену.
— Леди и джентльмены, — сказал он.
Я думал, он сейчас упрекнёт свою паству за слишком сильное проявление чувств. Я ошибся. Видимо, пастырь понимал, что его подопечных нельзя ругать за проявление здравомыслия, и поэтому не возражал против небольшого оживления в зале.
— Леди и джентльмены, — сказал старина Говядина, — следующим номером нашей программы должна была быть песня в исполнении мисс Коры Беллинджер, известного колоратурного сопрано, но мисс Беллинджер только что позвонила по телефону и сообщила мне, что у неё сломалась машина. Однако она взяла кэб и скоро к нам приедет. Тем временем наш друг, мистер Енох Симпсон, прочтет нам поэму «Преступник Дан Макгроу».
Я покачнулся и уцепился за Дживза, чтобы не упасть.
— Дживз! Ты слышал?
— Да, сэр.
— Её здесь не было!
— Нет, сэр.
— Она его не видела!
— Нет, сэр.
— Твой дурацкий план с треском провалился!
— Да, сэр.
