Все ясно, дуреха ничего не поняла.
– Я говорю не об Анджеле.
– Но ведь это у нее разбито сердце.
– Знаю. Но не только у нее.
Она тупо уставилась на меня.
– У кого же еще? У мистера Глоссопа?
– Нет, я говорю не о нем.
– Значит, у миссис Траверс?
Меня удержал только строжайший кодекс изысканной вежливости Бустеров, иначе я непременно врезал бы ей по уху. Тупица будто нарочно задалась целью не понимать моих намеков.
– Нет, и не у тетушки Далии.
– Я уверена, она ужасно страдает.
– Это правда. Но сердце, о котором я говорю, разбито не оттого, что Таппи и Анджела поссорились. Оно разбито совсем по другой причине. В смысле… проклятье! Ну вы же знаете, отчего разбиваются сердца!
Она прямо вся затряслась и проговорила срывающимся шепотом:
– Вы говорите о… о любви?
– Точно. Не в бровь, а в глаз. Конечно, о любви.
– О-о! Мистер Вустер!
– Я думаю, вы верите в любовь с первого взгляда?
– О! Конечно, верю.
– Ну вот, это самое и произошло с тем разбитым сердцем, о котором я говорю. Оно влюбилось с первого взгляда и с тех пор буквально сгорает от любви.
Последовала немая сцена. Она отвернулась и сделала вид, что наблюдает за уткой, жадно поедающей водоросли в пруду. Никогда не понимал, как может нравиться такая гадость. Впрочем, уж если на то пошло, чем водоросли хуже шпината? Внезапно утка встала на головку и нырнула в воду. И тут у Бассет развязался язык.
– О, мистер Вустер! – простонала она, и по ее голосу я понял, что довел ее до нужной кондиции.
– Сгорает от любви к вам, – внес я уточняющую подробность.
Думаю, вы поняли, что в подобных обстоятельствах самое главное – внедрить в сознание основополагающую идею, закрепить, так сказать, общий ее абрис. Все остальное – детали. Не буду утверждать, что ко мне вернулась прежняя бойкость речи, но, безусловно, с этой минуты я стал гораздо красноречивее.
– Испытывает адские муки. Не может ни есть, ни спать, и все из-за любви к вам. А самое скверное, что оно – я имею в виду разбитое сердце – не может набраться смелости и открыться вам, потому что, когда оно, то есть сердце, видит ваш профиль, у него душа уходит в пятки. Только оно соберется заговорить, как посмотрит на вас сбоку – и тотчас лишается дара речи. Глупость, разумеется, но ничего не попишешь.
Девица громко сглотнула, и я увидел, что глаза у нее повлажнели. Полны непролитых слез, если вы ничего не имеете против данного выражения.
– Позвольте предложить вам носовой платок?
– О нет, благодарю вас. Со мной все в порядке.
О себе я бы этого не сказал. Я совсем выбился из сил. Не знаю, знакомы ли вам подобные муки, но у меня от всей этой слащаво-сентиментальной дребедени возникают колики, я сгораю от стыда и вдобавок обливаюсь потом.
Помню, однажды у тети Агаты, в ее Хартфордширском поместье, я попал в дурацкое положение – меня заставили играть в живых картинах на исторические темы роль короля Эдуарда Третьего, который прощается с дамой сердца, прекрасной Розамундой. Театральное представление давалось в пользу бедствующих дочерей лиц духовного звания. Помнится, в моей роли были довольно пикантные реплики, характерные для простодушно-откровенного Средневековья, ведь тогда вещи называли своими именами. К тому времени, когда прозвучал гонг, я находился в состоянии куда более жалком, чем самая бедствующая из упомянутых дочерей. Я так вспотел, что на мне нитки сухой не было.
Вот и сейчас случилось то же. Моя собеседница, икнув пару раз, кажется, собралась говорить, и Бертрам, который, можно сказать, перешел в жидкое состояние, навострил уши.
– Мистер Вустер, умоляю вас, не продолжайте!
Вообще-то я и не собирался.
– Я поняла.
До чего приятно было это слышать.
– Да, я поняла. Я не настолько глупа, чтобы притворяться, будто не понимаю, о чем вы говорите. Я еще в Каннах догадывалась, когда вы стояли и смотрели на меня, не говоря ни слова, но ваши глаза вас выдавали.
Если бы акула отхватила Бертраму ногу, он бы, наверное, не испытал такого шока, как сейчас. Я слишком увлекся, помогая Гасси, и мне в голову не пришло, что мои слова можно истолковать столь пагубным для меня образом. Пот, покрывавший мой лоб, превратился в Ниагарский водопад.
Я прекрасно понимал, что моя судьба висит на волоске. В том смысле, что дороги назад нет.
