чемпион регаты. В совершенстве владеет боевой техникой школы 'призраков' Ямото Сузуки. Холост. Род занятий в настоящее время неизвестен. Адрес: 'Гея-6', сектор 2, блок 77. Все. Лучшего кандидата не найти. Что же касается остального… Чалмерс ожесточенно потер пальцами виски, безрезультатно пытаясь разогнать свинцовую тяжесть. Сомнения, проклятые сомнения, оставят ли они когда-нибудь его?.. В конце концов он советовался с членами Круга, и его выбор одобрили. (Мэтр де Виньон, правда, заметил в конце их позавчерашней многочасовой дискуссии: 'А куда нам, собственно, деваться? Его необходимо привлечь к самому активному сотрудничеству, сделать нашим надежным союзником', на что все промолчали, а Ольга Уинсток-Добровольская улыбнулась одной из своих самых грустных улыбок.) Все, спать, приказал самому себе Чалмерс. Кресло развернулось и превратилось в тахту. Перед тем как провалиться в небытие, он не удержался и еще раз взглянул на экран, прямо в бездонные до неправдоподобия глаза Александра Зорова. Голографический портрет был сделан не просто хорошо. Его, без сомнения, исполнил художник. Мастер. Серьезный, вдумчивый, живой человек пытливо вглядывался с экрана в Гордона Чалмерса, и какие-то слова, казалось, вот-вот сорвутся с его твердых, красиво очерченных губ, в самых уголках которых неожиданно угадывалась сестра знаменитой улыбки Джоконды, – глаза и губы, казалось, жили на этом лице отдельной, таинственной жизнью. Остальное – гладко зачесанные назад светло-русые волосы, очень высокий лоб с едва заметными морщинками, тонкие, почти прямые брови, чуть вздернутый нос и жестко очерченная линия подбородка были как бы антуражем, фоном, на котором разворачивалось непостижимое, колдовское действо… И главными в этом действе были, бесспорно, глаза. Они царили на лице спокойно, словно уверенные в своем первопрестольном праве, чуть задумчивые, чуть грустные, чуть любопытные, чуть ироничные, чуть еще какие-то. Мудрые и добрые. И очень-очень одинокие. Глаза, в которых при всем желании невозможно разглядеть дна. Вобравшие в себя всю бесконечность мира. Чалмерс тряхнул головой, отгоняя странное гипнотическое очарование этих глаз, выключил терминал и с наслаждением вытянулся на тахте. Завтра ему предстоял трудный день.
Проснувшись, Чалмерс прошел в соседний блок, где по полной программе принял комплекс ионных процедур, горячий массаж и ледяной душ. Съев сандвич и выпив чашку горячего и очень крепкого кофе (куда, после некоторого раздумья и непродолжительной борьбы с собой, плеснул несколько больших капель коньяка), шеф ОСК почувствовал себя вполне готовым к той непростой миссии, которая его ожидала. Набрав на клавиатуре соответствующий код, Чалмерс вызвал джампмобиль к ближайшей причальной мачте. Скоростной лифт в считанные минуты доставил его к шлюзовой камере. Облачившись в легкий скафандр (предосторожность, на взгляд Чалмерса, совершенно излишняя, но требуемая суровым сводом законов безопасности межстанционных сообщений), он через переходной тамбур перебрался в серебристую капсулу летательного аппарата, занял место в одном из кресел и набрал код шестой станции. Мягко взвыли антигравы, бесшумно полыхнуло белое пламя за кормой, и джампмобиль устремился в черную бархатную бездну, испещренную мириадами светящихся точек.
В это утро Зоров проснулся в холодном поту и с колотящимся сердцем. Это было плохо само по себе, но гораздо хуже выглядела причина – странный, пугающий сон, повторяющийся с удручающей регулярностью.
Комната, пустая и длинная. В конце комнаты – зеркало, огромное, выше человеческого роста. Он подходит к нему и с мучительным любопытством глядит на свое отображение. На нем надета маска, но снять ее и взглянуть на свое истинное лицо он не может из-за охватившего его невыносимого ужаса… Зоров прислушался. Совсем близко волновалось море, невидимые в ночной темноте волны с шипением накатывались на песок. Небесный свод торжественно сверкал бриллиантовыми россыпями звезд, чуть голубея к востоку, – приближался рассвет. На этот раз Зоров выбрал для ночлега пустынный морской берег. Спал на брошенной просто на песок подстилке, укрывался тонким пледом из искусственной шерсти. Но даже эта романтическая обстановка и всегда благотворно действовавший на него шум моря не позволили избежать изнуряющего душу сна.
'Ну почему, почему мне так часто является этот нелепый сон, этот борхесовский кошмар?' – Мысль давно не давала покоя Зорову, но оставалась без ответа. Он с неожиданной злостью щелкнул по радиобраслету, выключая голопроекторы. Окружавшая его псевдореалъность исчезла, лишь свежий морской воздух да маленький пятачок с настоящим морским песком, где он лежал, напоминали о ней. (Песок этот, кстати, был доставлен с Земли полуконтрабандным способом его другом и коллегой по Планетарному Десанту Ником Николсоном после перехода того из Дальнего Поиска в группу 'Гея'). Зоров находился в маленькой овальной комнатке с матовыми стенами и потолком, испещренными серебристыми точками голопроекторов, и полом из зеленого пластика. Комнатка была знакома ему гораздо лучше пресловутых своих пяти пальцев, знакома до осточертения, и Зоров, поморщившись, с помощью радиобраслета создал в стене два широких окна, выходящих на морской берег. Сквозь них в комнату влетал свежий, напоенный бескрайними морскими далями ветер, доносились плеск волн и крики чаек. Поколебавшись, Зоров добавил стайку резвящихся подле берега дельфинов и белокрылый бриг вдали. Поглазев несколько минут на заоконную красоту, он тяжело вздохнул и поплелся в спортзал.
'Зал', впрочем, сказано чересчур. Комнатушка поменьше спальни раза в полтора, где едва помещались универсальный тренажер и 'уголок Сузуки' для отработки техники боевого искусства 'призраков'. Испытывая все чаще и чаще состояние необъяснимой внутренней неудовлетворенности, а то и странной болезненной раздвоенности, когда Зоров в полном смысле слова не мог найти себе места, он заставлял себя идти на предельные физические нагрузки, словно готовился к побитию спортивных рекордов. Это помогало – иногда лучше, иногда хуже, но другого способа он просто не знал – применительно к себе, во всяком случае. Заставить себя заниматься чем-то серьезным он не мог – многое было перепробовано, но удовлетворившая бы его точка приложения сил – всех сил – так и не была найдена. А всевозможные развлечения, позволявшие бездумно убивать время, претили ему на уровне инстинкта.
Впрочем, одна отдушина все-таки существовала, хотя поначалу пугала его и даже на какое-то время заставила усомниться в здравости собственного рассудка. Испытав впервые необычное состояние, когда в нем как бы проснулось второе 'я', мыслившее совершенно самостоятельно, с которым можно было общаться, спорить и вести пространные диалоги, Зоров ужаснулся и лишь какой-то неосознанный внутренний импульс подавил желание немедленно подвергнуться психоанализу со сколь угодно глубоким ментоскопированием. Постепенно, однако, от общения со своим вторым 'я' он начал испытывать все возрастающее удовольствие, а со временем научился вызывать 'внутренний голос' по желанию; Зоров даже придумал ему имя – Вяз (по первым буквам 'второе 'я' Зорова'), – и его забавляло, что получилось название одной из разновидностей земных деревьев. Беседовали они, как правило, в обстановке, когда Зоров мог отрешиться от внешнего мира и по крайней мере надеяться, что кто бы то ни было не прервет неожиданно их диалога. Темы разговоров бывали самые разные, но вот последние месяцы, как заметил Зоров, их стало все больше сносить к бездонным омутам 'вечных' вопросов. И сегодняшний разговор не стал исключением.
– Привет!
– Привет! – ответил Зоров и, закрыв глаза, представил, как Вяз удобно устраивается в кресле напротив. – Как поживаешь?
– Поживаешь, предположим, ты. Мое существование является первой производной от твоего.
– Интересно! – восхитился Зоров. – Я, значит, твоя первообразная функция, выражаясь математическим языком?
– Совершенно верно. И как первообразная однозначно задает все свойства своей производной, так и я однозначно задан тобой.
– Гм… Почему же я тогда не знаю тебя? Ведь, следуя твоей логике, я должен заранее знать все твои ответы на свои вопросы, чего нет и в помине.
– Ты не можешь знать до конца меня, поскольку не знаешь себя. Все знания человека о самом себе – лишь первый, верхний срез того, что люди издревле называют душой.
– Надводная часть айсберга?
– Пусть будет так, если тебе нравятся банальные сравнения.
– Вот даже как! Яйцо курицу учит, как говаривали древние. Кстати,
