Оливия тоже остановилась, сердце бешено колотилось в груди.
— Это была ошибка, — произнес Лайл. — Очень серьезная ошибка, во всех отношениях. Прости.
Он прав, сказала себе Оливия. Это ужасная ошибка со всех точек зрения.
— Да, — произнесла она вслух. — Так и есть. Но это не только твоя вина. Я тоже прошу прощения.
У Лайла был такой вид, словно у него камень с души свалился.
Оливия сказала себе, что ей тоже стало легче.
— Ладно, — кивнул Лайл, — значит, выяснили.
— Да.
— Просто чтобы внести ясность: ты все также невыносима, и я не прошу прощения за то, что отругал тебя, — заметил Лайл.
— Я понимаю и тоже не извиняюсь за сказанные слова.
— Что ж, очень хорошо.
Они пошли дальше.
Лайл никогда прежде не испытывал неловкости в ее обществе. Вот что значит пересечь черту, которую не следовало переступать. Он принес извинения Оливии, но не мог извиниться перед Рэтборном и не мог избавиться от ощущения, что предал его. Не мог избавиться от чувства, что совершил нечто непоправимое. Он открыл ящик Пандоры, и теперь…
— Пятнадцать минут, — прервал его размышления голос Оливии. — Только мужчина сочтет это разумным количеством времени.
— Ты прекрасно понимаешь, что я рассчитывал на то, что ты не успеешь, — ответил Лайл.
— А ты прекрасно знал, что я в лепешку разобьюсь, но сделаю это, — проговорила она. — Поначалу мы немного запаниковали. Бейли не могла отыскать мои брюки, и я подумала, что придется взять штаны Николса.
Лайл посмотрел на нее. Она ничуть не походила на мальчишку. Или походила? И не его ли походку она сейчас изображает?
— На тебя и в самом деле смешно смотреть, — проговорил он.
— О, я понимала, как трудно тебе будет удерживаться от смеха, — сказала Оливия, — но это первое, что пришло мне на ум, когда мы не смогли найти мои вещи. Потом, когда Бейли освобождала меня от платья и нижних юбок и втискивала меня в брюки, я представляла себе, что могло бы случиться.
Лайл представил себе, как горничная раздевает Оливию и помогает натянуть узкие брюки.
Ящик Пандоры.
Однако такие мысли вовсе не опасны. Он мужчина. У мужчин всегда бывают непристойные мысли. Это совершенно естественно и нормально.
— Он поднял бы шум, — продолжала Оливия, — и мне бы пришлось его отвлечь, пока Бейли оглушит его ударом. Потом мы забрали бы его брюки. А после моего ухода Бейли перевязала бы его рану и объяснила бы ему, почему без этого нельзя было обойтись.
— Почему бы тебе не сидеть спокойно в Лондоне и не писать пьесы для театра? — спросил Лайл.
— Лайл, подумай головой, — произнесла она. — Если бы во мне присутствовала хоть капля таланта сидеть спокойно за столом и писать, я бы тихонько уцепилась за первого же джентльмена, с которым обручилась, вышла бы замуж, завела бы детей и исчезла в том безымянном полусуществовании, в котором пропадают остальные женщины. — Оливия снова начала жестикулировать. — Почему женщины должны сидеть тихо? Почему должны становиться маленькими спутниками, каждый из которых прикован к собственной орбите и вращается вокруг планеты под названием Мужчина? Почему мы не можем сами быть планетами? Почему мы должны быть спутниками?
— Выражаясь астрономическим языком, — заговорил Лайл, — все эти другие планеты, в свою очередь, вращаются вокруг Солнца.
— Ты всегда воспринимаешь все буквально? — возмутилась Оливия.
— Да, я абсолютно лишен воображения, а ты обладаешь потрясающей фантазией. К примеру, я вижу собор, который высится впереди, за теми зданиями. А что видишь ты?
Оливия посмотрела в конец Стоунгейта, где на фоне ночного неба высилась черная башня.
— Я вижу призрачные развалины, смутно виднеющиеся в узком проулке, огромный черный остов на фоне усыпанного звездами ночного неба.
— Я не уверен, что это развалины, — отозвался Перегрин, — но мы скоро увидим.
Буквально через несколько шагов они оказались в конце Стоунгейта, вошли в переулок и вступили на темную территорию призрачных развалин или, это уж как кому покажется, слегка обгоревшего Кафедрального собора Йорка.
Лайл полагал, что слабый мерцающий свет за витражным окном добавит «призрачности» для Оливии. Для него же это был просто признак жизни.
— Похоже на чей-то дом, — проговорил он. — Все равно я бы не стал медлить, чтобы войти. — Из кармана своего плаща Лайл извлек трутницу и огарок свечи.
— У меня есть спички, — подсказала Оливия.
— Грязные, мерзко пахнущие палки, — покачал головой Лайл, высек искру и зажег короткий огарок.
— Они отвратительны, — согласилась Оливия, — но никогда не знаешь, когда они пригодятся.
— Они годны для тех, кто привык, что слуги разводят для них огонь, — сказал Лайл. — Любой сведущий человек с помощью трутницы может высечь искру с той же легкостью и скоростью, но гораздо безопаснее.
— Большинство людей не станут высекать искру с десятитысячной попытки только для того, чтобы доказать, что они на это способны, — заметила Оливия.
— Я не пытался… Господи, ну почему я позволяю тебе дразнить меня? Ты можешь просто держаться рядом? Мы не знаем, сколько там мусора.
— Из-за того, что я втиснула свой гигантский зад в мужские штаны, не следует думать, что мой мозг сжался до размеров мужского, — заявила она. — Я прекрасно сознаю, что свеча есть только у тебя, и вовсе не стремлюсь споткнуться об обломки собора. Здесь жутко темно и тихо, правда? Лондон ночью такой же шумный, как и в дневное время. И гораздо лучше освещен. Но здесь все сосуществует в гармонии: средневековая церковь, средневековая тьма и гробовая тишина.
Как оказалось, вход был расчищен. Но пройти вглубь они не успели. Они только пересекали южный трансепт, как к ним навстречу поспешил мужчина с фонарем.
— Простите, господа, — сказал он. — Посетителям после наступления темноты вход воспрещен. Знаю, некоторым по душе задумчивая атмосфера или хочется испугаться без памяти…
— Мы не для посещения, — заговорил Лайл. — Мы просто пришли…
— Приходите днем. Здесь, конечно, много рабочих, я признаю, но им нужно все вычистить, прежде чем мы возьмемся за дело. И еще этот вопрос с усыпальницей, все нас изводят просьбами взглянуть на нее.
— Это не…
— Не могу сказать, сколько ученых здесь было, подсчитывающих и спорящих. Последнее, что я слышал, — устранение ущерба будет стоить сто тысяч фунтов, но это не включает гробницу. Поскольку они не решили, что с ней делать. По меньшей мере половина ученых говорит, что ее следует раскапывать, а вторая половина выступает за то, чтобы оставить все как есть.
— Это не…
— Возвращайтесь завтра, господа, и кто-нибудь вам с радостью покажет все, ответит на ваши вопросы, расскажет, почему они спорят о том, где норманнский стиль, где — перпендикулярный. — Мужчина стал подталкивать их в сторону двери.
— Мы ищем двух леди, — громко сказал Лайл, предположив, что сторож не только болтлив, но и слегка глуховат.
— Леди? — Мужчина перестал махать фонарем в сторону двери.
— Моих тетушек, — проговорила Оливия голосом, ужасно напоминающим голос мальчишки-подростка.
