В двенадцатом часу ночи поезд бесшумно подкатил к перрону. Он еще докатывался, когда мы увидели двух здоровяков, ориентирующихся на наш вагон.
— Это по нашу душу, Михаил, — сказал я, — «наружка».
— Да, я тоже так думаю, — отвечал Миша, немногословный молодой человек высокого роста, похожий на юного Кларка Гейбла.
Ну так оно и было. Потому что на перроне наши два вагона встречали лишь официальные представители фестиваля да эти двое. Мы с Мишей встали рядом с ними, а они начали глядеть в разные стороны. Затем, ориентируясь на два шеста с надписями «Фестиваль Литература и Кино. Гатчина», наша толпа двинулась к выходу. Мы вышли из вокзала, и фестивальные дамы стали зачитывать нам списки, кто в какой гостинице. В момент, когда мы с Мишей узнали, что нам надлежит обитать в гостинице «Академическая», рядом с нами, сильно толкнув Мишу, упал человек. И задергался у наших ног. Пожилой, как и большинство гостей фестиваля.
Вначале думали, что это чужой, прохожий человек. Впрочем, его быстро «опознали», еще в момент, когда его взваливали на багажную тележку носильщика. Туловище положили первым, затем подняли ноги. Споро и очень профессионально, как будто они все — ребята из МЧС, между тем они ведь актеры, режиссеры и носильщики.
— Член жюри Мирон Черненко, кинокритик, — резюмировал «опознание» журналист Александр Щуплов.
— Гатчина! Гатчина! — закричали фестивальные дамы. — Размещайтесь в автобусы согласно гостиницам.
Я и Михаил послушно двинулись через площадь к автобусу. В Питере было теплее, чем в Москве. Надо сказать, что я только в этот момент заметил погоду.
Когда мы уселись, я сообщил Михаилу, что знаю Черненко. То есть он появлялся в моей жизни однажды, в конце шестидесятых, точнее, в 1967 году, когда молодым поэтом я приехал в Москву из Харькова. Черненко был другом мужа моей первой жены Анны, он тоже из Харькова, и он фигурирует у меня в романе «Молодой негодяй» под своим собственным именем. Помню, я сшил ему брюки из рубчатого темно-синего вельвета, привезенного им из Польши. А в Польшу он ездил довольно часто, так как профессионально занимался польским кино, написал книгу о режиссере Анджее Вайде. Был такой фильм — «Пепел и алмаз» — с экзистенциальным героем, и актер был харизматический, Збигнев Цыбульский…
— Ты смотрел «Пепел и алмаз», Миша?
— Кажется, нет, не пришлось, — смущенно ответил Михаил.
А смущаться тут было нечего, потому что все это было давно: и актер этот, и фильм, и Мирон Черненко.
Мы стояли, чего-то ожидая, наконец, выяснилось, что ждем нескольких участников кинофестиваля, сопровождавших Черненко в пункт первой медицинской помощи. А они все не шли, наконец, появился первый из них и сообщил, что кинокритик и член жюри Черненко скончался еще до прибытия «скорой». В автобусе стали обсуждать: звонить ли Рите сейчас или дождаться утра? Режиссер Марлен Хуциев предлагал дождаться утра:
— Если звонить сейчас, это убьет Риту.
— Рита — это его жена, — объяснил я Михаилу.
Когда я посещал квартиру Черненко в связи с вельветом и брюками, там была худенькая строгая девушка Рита. По ее взглядам я видел, что она не одобряла нашу пару. Анна была на семь лет старше меня, а я писал стихи.
— Вельвет этот польский, Миша, был много шире советского. Потому у меня тогда осталась полоса вельвета, и я обшил этим вельветом две тетради, в которые записывал новые стихи. Точнее, не обшил, а обклеил. Так они и назывались у меня: «Первая вельветовая тетрадь», «Вторая вельветовая тетрадь». Слушай, Миша, ты видел его лицо? Это не тот ли мужик, который в вагоне обратился ко мне: «Здравствуй, Эдик!»?
— По-моему… — Михаил задумался. — По-моему, тот… Ну, правда и то, что они все друг на друга похожи…
За время кинофестиваля мы не просмотрели ни одного фильма. Зато мы ездили на экскурсии: в Царское Село, в Приоратский замок, во дворец императора Павла I. Дворец в Царском Селе мне не понравился, а Михаил назвал его пошлым. Тронный зал летней резиденции Романовых со своими зеркальными стенами, украшенными деревянной резьбой, окрашенной в золото, выглядит как аляповатая ванная комната у нового русского. Бесчисленные столовые Романовых, где они прохлаждались, конечно, поражали каких-нибудь бывших мужиков когда-то, но нас с Михаилом только раздражили.
После осмотра я сказал:
— Миша, теперь нам беспощадно ясно, что революция была единственным здоровым ответом на всю эту пошлость.
Следует добавить, что воссозданная знаменитая Янтарная комната также выглядела убого — как американский пластик, смотрелся этот хваленый янтарь. Янтарная выглядела как предбанник в новорусской сауне. Весь дворец, ядовито-зеленый, золотой и белый снаружи, раздражал в снегах неимоверно. В свое оправдание могу сказать, что Псковская крепость или какой-нибудь блеклый монастырь на вятской земле под зимним дождем меня не раздражали в свое время.
Гатчинский дворец — охровый, мрачный, казарменный и северный, напротив, нам с Михаилом пришелся по вкусу. Его только недавно начали реставрировать и не успели испортить ни снаружи, ни внутри. Только несколько залов набили всякой музейной рухлядью, да паркет выглядел новоделом. Впечатлило нас истрепанное зеленое креслице Павла и тронная подушечка для ног, вытертая до корней бархата. Вообще Павел I — фигура отличная от целой оравы Романовых, бездельных цариц и царей XVIII века. Он, помимо пиров и любовных приключений, вплотную занялся Россией. Например, устроил специальную комнату, куда в окно ему можно было бросать письмо или прошение. Ключ от комнаты был только у него. Ежедневно он являлся в половине седьмого утра и сам забирал свою почту. Сам же и отвечал, а в тех случаях, когда отвечал не лично он, он просматривал и подписывал каждый документ. Император-рыцарь, он сделал многое для солдат, не только дал им, конечно же, нелепую косичку и немецкий парик, но, например, ввел впервые суконную шинель. В мрачном дворце Павла мы с Михаилом оказались в компании польского режиссера Кшиштофа Занусси. Черт его знает почему. Может быть, в качестве аранжировки для смерти специалиста по польскому кино Черненко?
Вместе с Занусси мы посетили и польский костел, точнее, это было лишь одно сохранившееся крыло костела, основная его часть представляла собой старые, запущенные развалины. В костеле было сыро, бедно и убого. Очевидно, польская община города Гатчины небогата. А Российское государство и правительство ни рубля не дают иным верам помимо православной, очевидно считая их сектами. Общеизвестно, что у Российского государства дурной характер.
Приоратский дворец — настоящий замок с башней — построен был из сбитой земли архитектором и поэтом Львовым по приказу Павла, чтобы разместить здесь приора Мальтийского ордена, одного из принцев Конде, сбежавшего из революционной Франции. Однако приору там жить не пришлось, ибо Павла скоро убили, задушили, как и его папочку Петра III, под именем которого, вы помните, конечно, выступал Пугачев. Поэтому стоит дворец архитектурной диковиной в гатчинских снегах, с башней и с гренадерами во дворе у костра. Гренадеры развлекают туристов и пекут им колбаски, надев на штык, а еще варят глинтвейн. По меньшей мере одно из ружей стреляет.
Возвращаясь дневным поездом, я все думал, почему Мирон Черненко ожидал сорок лет, чтобы упасть и умереть у меня под ногами 24 февраля 2004 года. У него было сколько угодно времени и места помимо Московского вокзала в Петербурге. А, почему?
За несколько минут до остановки поезда на Ленинградском вокзале Москвы наш парень предупредил нас по мобильному телефону:
— К вашему вагону бегут опера и менты.
Так оно и было. У всех выходящих из шестого вагона проверяли паспорта, интересуясь только фамилиями. Это они проверяли, вернулся ли я в Москву с кинофестиваля… А вы говорите «Пушкин»… Какой там Пушкин…
