— Просто слышал, что вы ищете кукурузу.
— Поскольку ты протокол осмотра не подписываешь, давай-ка мы расспросим тебя подробнее... Ты ведь был ранее судим?
— Судим, — помолчав, ответил допрашиваемый, смуглое лицо его потемнело. — Я, Зубов[7], судим за хулиганство дважды.
— Мы уже раз были здесь, теперь снова приехали и разыскали тебя. Говори правду обо всем: подбросить тебе погнутую рукоятку запора бортов никто не мог. Не запирайся, говори обо всем подробно... Сколько человек с вами было? Кому кукурузу продавали? Принеси свои вещи.
Зубов принес потертый фибровый чемоданчик с цветной журнальной наклейкой.
— Здесь все твои вещи?
— Все.
— Говори правду, иначе все равно товарищи о тебе скажут.
— Еще бушлат есть.
— Почему не принес бушлат?
— Он грязный был. Я его стирал вчера.
И вот на столе лежит бушлат, и Сауранбаев показывает его Зубову:
— Ты стирал его, но не достирал, Зубов, вот видишь, между лацканом и углом воротника — кровь. И обувь твоя в крови. Не отмылась кровь Журавлева.
— Можно, гражданин прокурор, остаться с вами наедине?
И когда Сауранбаев приготовился снова и снова расспрашивать Зубова, тот внезапно стал частить хриплой скороговоркой:
— Никого не думал убивать, а что с Сережкой подрались, так чего не бывает. Мы и дрались, мы и мирились, но когда этот пьянчужка, которого мы подобрали, шарахнул Сережку по голове монтировкой и побежал прочь, я подумал, что он еще наболтает, а нас выгонят: никто не знал, что мы из экспедиции уехали, я машину без мотора, на одном стартере, прогнал метров пятнадцать, а в степи включил мотор. Так мы и уехали. Догнал я того баламута, предупредил, чтобы не болтал, а когда вернулся, Сережка лежит убитый, и Гонтаренко, почти трезвый, на меня кидается, кричит: «Ты его убил, ты, я в милицию заявлю...» А я думаю: «Нет, не сообщишь, падла, не сообщишь!» Крепко я разозлился на него — ведь я не убивал Сережку. Не знаю зачем, бросился в кабину то ли Ивана догонять, то ли Гонтаренко давить. Только стал он перед кабиной озверело руками махать, я включил мотор и наехал на него, а он как-то мягко под колеса свалился, я еще подумал, может, ему помочь можно, может, жив он. Только смотрю — поздно. Никто нас не хватился, а когда об убийстве прослышали, так и вообще замолчали. Я б и одежды мыть не стал, только после того, как уехали, начал беспокоиться и с каждым днем все сильнее, еще бы дня два и, наверное, сбежал бы...
— Отцу моему сейчас 74 года, — говорит Оспан Сауранбаев. — Когда мы были мальчишками, мы почти не интересовались, чем он занят, как работает, каковы его способности, качества характера. Я помню себя с трехлетнего возраста и знаю, что никогда он не наказывал нас. Мать изредка нашлепает, а он никогда нас и не ругал, ему была присуща странная строгая отрешенность, он нас сразу и навсегда посчитал взрослыми. И не позволял себе волноваться даже тогда, когда мы тяжело заболевали: «Ничего, завтра отойдет, пусть полежит!» А я вот не могу скрыть, сдержать своего волнения за судьбу ребенка.
Он человек с природной одаренностью организатора. Если возьмется за дело, много слов не тратит, но полностью исполнит задуманное и часто намного сверх того, что первоначально замышлялось. Прекрасный собеседник, очень прогрессивный человек, любит новое, говорит: «Некоторые люди хотят умереть в тех самых башмаках, в которых родились. Я не такой. Люди бросают башмаки и я бросаю». Он очень мирный человек, не любит драки и пьянства, сам никогда не пил и не курил. Никогда никого не обманывает, очень гостеприимный. Я стараюсь перенять эти черты. Без гостей мой дом мне скучен.
Отец равнодушен к роскоши. Зато без конца может говорить об истории казахского народа. Прекрасно осведомлен о родословной всех родов Джамбулской области. Разумеется, мы знаем — как полагается казаху — все семь поколений предков. Все — бедняки, доподлинные шаруа. В компании, которая занята не трудом, отец мой — более зритель, причем с молодости так было. Друзья занимаются козлодранием, он только смотрит. Подбежит какой-нибудь: «Хатике, дай свою лошадку!» Он дает на целый день. Никогда сам не принимает участия ни в каких старых обрядах: «Я коммунист, мой брат — коммунист, мои сыновья — тоже коммунисты, нет, ничего общего с такой затхлой стариной иметь не желаю!»
У него в жизни было немало противников. Со всеми он вел борьбу, всегда старался доказать свою правоту. У него твердая, непреклонная воля, железный характер, ему не свойственны посторонние эмоции, он, кажется, почти не переживает. И этой наследственной твердости постепенно учусь у него и я.
Какие бы условия ни были, отец никогда — он был председателем колхоза — не вставал позднее шести часов утра. Сейчас Хати Сауранбаев, Герой Социалистического Труда, проработавший от самого основания колхоза тридцать лет, на пенсии, но совершенно не утратил ясности ума, энергичного жизнелюбия, живости и чистоты характера.
— Нет более наболевшего для нас, работников прокуратуры, более всего вызывающего повседневную тревогу, чем хулиганство...
Когда Сауранбаев проанализировал положение в районе, обнаружилась наиболее пораженная хулиганством территория Ойталского поселкового Совета и Меркенского сельсовета.
И вот на столе у прокурора — план профилактической работы. Там записано — провести собрания не только на промышленных предприятиях райцентра, но и во всех крупных населенных пунктах района. Принять решения о трудоустройстве тех, кто не работает. Райком комсомола взял на себя устройство на работу ребят наиболее тревожного возраста и проведение воспитательной работы со школьниками. Перестроена работа народных дружин.
— Иду со своим представлением, — вспоминает прокурор, — а мне иногда говорят: «Не торопись, товарищ Сауранбаев, сейчас весенняя кампания, через несколько дней возьмемся...»
Я отвечаю:
— Мы пришли к вам, потому что это для вас делается, если у вас прекратится хулиганство, вы будете жить спокойно!
— Товарищ прокурор, правильно говорите!
Знают здесь теперь каждого пьяницу, заставляют работать, поручают навести общественный порядок определенному ответственному человеку. Директор совхоза выделяет ночью машину для дружинников. Директор школы помогает формировать народную дружину, завмагам запрещают продавать водку на розлив. Районная милиция контролирует столовые и чайные. В райцентре выделили дружинникам комнату, поставили там телефон, провели свет.
— Вызываем директоров ресторанов, показываем сводку, данные: «В твоем ресторане пять процентов хулиганов. Что думаешь делать?» В колхозах и совхозах за профилактическую работу отвечают непосредственно руководители с парторгами. Мгновенно откликаются на любой тревожный сигнал автобаза № 7 и сахарный завод. Рабочий класс! Очень приятно... Но разве все кончено, разве наступает покой? Нет, мы сами ищем себе работу, помогаем, проверяем...
К полудню, когда уже было осмотрено место происшествия, где был убит неизвестный мужчина средних лет, сюда подъехала специальная машина, из которой, отрывисто дыша, выпрыгнула огромная овчарка.
Мгновенно, лишь мимолетно пометавшись в центре места происшествия, она кинулась вдоль каменного забора на улицу Лермонтова. На месте происшествия осталась только охрана. Наблюдая за стремительно бегущей по следу собакой, Сауранбаев почувствовал, как тягостная тревога, захватившая его с утра, теперь отходит, растворяется... А собака, пробежав несколько десятков метров по улице Вокзальной, остановилась вдруг с той же уверенностью, которой она вначале поразила и обрадовала. Она заметалась, пытаясь разнюхать исчезнувший след, но его не было.
