двое старшеньких уже работают, да, деревенский парень, здесь вот я остался, в деревне-то ведь и бедняку хорошо жить, не то что в городе, в деревне и бедняк чувствует себя человеком, не то что в городе, мы с женой думали — вот бы свой домик, а теперь и тут становится как в городе, дома с обеих сторон, да, я сельскую жизнь знаю, я из бедного дома, а семья была маленькая, так я был сельскохозяйственным рабочим в одном богатом доме, там было хорошо, коли малым был доволен, а наш брат привык к малому, раньше-то, в дни моей молодости, господа нас только пушечным мясом и почитали, а теперь нет, раз эти пушки больше ни к чему, я не знаю, раз жилье, и дрова, и свет были даровые, жалованье оставалось на питанье и детскую одежку, и жена кое-что могла себе отложить, а здесь, в городе, нашему брату и на еде надо экономить, хотя, правда, на чем другом и сэкономит бедняк, как не на еде, только из-за детей здесь лучше, чем в деревне, здесь дети могут в школу ходить, а если хочешь — и сам получше гложешь заработать, только ой какая куча денег нужна, чтобы зажить здесь так же широко, как в деревне, а бедняку везде большие деньги зарабатывать нелегко, или, может, у кого наследство — тогда другое дело, я хочу об этом деле,еще раз сказать, потому что это важное дело, я гоняю грузовики, и если я не все допонял, так извините, раз у человека нет ушей, не услышит он голоса падающего леса и океанской бури — такой он, наш брат, на такие тонкие дела, о которых тут говорили, когда ведешь тяжелую машину по восемь часов в день и еще сколько сдюжишь сверхурочно, чтобы семью прокормить да одеть, не остается сил и времени на всякие там премудрости, когда брюхо набито, сон валит сразу, а если когда какая минута выдастся, надо жене помочь, чтобы не одной ей надрываться, много у нашего брата шоферни бед, и я головой ручаюсь, что мозга от них за мозгу заходит, хотя, с другой стороны, человек ведь исчезает в воздухе словно дым, и то, про чего он думал, что знает, оказалось той самой кучкой, о которую он споткнулся, блуждая здесь, в юдоли скорби, точно какой-нибудь заяц о корни своего куста, вы сказали, ваша святость, господин священник, что исусхристос здесь, ну, сказать можно, конечно, что угодно, но мне хочется ответить, как портовые грузчики той молодой девушке из Армии спасения в одном анекдоте, когда она пришла в порт и сказала этим старикам, которые нянькались с бутылками, что исус здесь, не бойтесь, исус здесь, заметили ли вы, мол, это, тогда один старик задрал голову и сказал, вон оно что, погодите-ка, я схожу спросить на корабле, они там знают, и пошел, и вернулся, и сказал девушке, что на корабле сказали, что исус, говорят, помер, что на корабле-то знают, что он, говорят, был когда-то здесь, но ушел, и помер, и не вернется, и девушка поверила, но анекдот есть анекдот, а если бы это и была правда, то я думаю, что исус завязал с такими делами еще много сот лет назад, в то очень старое время, когда мы еще и не родились, ваша святость, господин священник, и если бы он и был здесь, он был бы в таком же скверном компоте, как мы, ваша святость, господин священник, и когда вы, господин ученый человек, который разбираетесь в этих делах, говорите теперь, что вы не могли подумать, что из этого такое разгорится, что во всем виноваты вояки, и народ, и газеты, может, и так, но чего же вы это раньше не сказали, теперь это вроде бы слишком поздно, так я понимаю, вы говорите, что не знали, что дух всяких покойников, бисмарков, и людендорфов, и наполеонов, и других гитлеров, относится еще и к этому, а не только к тем прошлым временам, что вы не могли поверить, что люди могут быть еще такими же коварными, что вы думали, что тех приятелей уже на веки вечные закопали, особенно после того, как бабахнули по Японии, что вы не знали, что дух этих приятелей руководил мнениями людей, что вам, мол, некогда было думать о массах, и вы не могли знать, почему бы и нет; у вас были свои благородные дела, высокооплачиваемые приятели, у вас были средства жить у подножия той кучи, о которую вы споткнулись, и у вас были средства представлять себе чертовски красивые картинки о человечестве вообще и думать вообще о массах, и теперь вы не умеете сказать ничего, кроме того, что да-а, мол, вы не знали, что, мол, не верили, что человечество в наше время может быть такой зверской компанией, вы не следили всерьез за газетами, вы говорите, мол, они дерьмо, предназначенное для масс, как оно на самом деле и было, вы читали только ваших будд и крутили на пластинках моцартов, интересовались изящным искусством и философией, до которых нашему брату червяку никогда не дотянуться, и тогда вы были такими дьявольски одухотворенными, что даже ваша моча была шампанским по сравнению с нашей шоферской струей, да отчего бы и нет, если ты господин и имеешь поместья и деньги, я это понимаю, раз катаешься на шикарных карах и можешь сразу же сделать своих отпрысков такими же благородными, что где уж нашим шоферским щенятам, и теперь вы только разводите руками и говорите, что вы не знали, не представляли себе, что вина не ваша, да-а, может, и не ваша, да теперь просят совета, а это никакой не совет, когда благородные господа разводят руками и говорят, что виноваты не они, а эти тупые народные массы, черт побери, я думаю, если мы еще немного подождем да почешем языками, то господа умоют руки, и вся вина в конце концов, дери тебя нелегкая, свалится на наш брат народ, на меня, и моих отпрысков, и на того ударника из джаза и его милку, и на тех землекопов, и вон тех других, так господа и раньше делали на этом свете, они ведь понимали, что к чему, сначала науськивали бедный люд мочиться, а потом валили вину на его шею, мы, мол, не знали, какая тупая шатия эта народная масса, так уже в вашей библии говорят, ваша святость, господин священник, когда исусхриста убили, то евангелисты свалили вину на народ, мол, пусть народ винит себя самого, никогда в этом не обвиняли господ и военных, пусть, мол, народ страдает до третьего и четвертого колена, да так оно, конечно, и есть, всегда за музыку платит бедняк, но знаете ли вы, что... это верно, я шофер и как раз та народная масса, вот вы теперь видите наконец тот самый народ, на который вы спихивали вину, давайте подходите и потрогайте, если по-другому не понимаете, я еще довольно крупный мужик, чтобы всем хватило потрогать, раз, вы говорите, забыли, какого сорта и какой тупой этот народ, отчего же нет, я вполне понимаю, извините, если немного погорячился, я не собирался говорить все, что в голову придет, да слово не воробей, вылетит не поймаешь, что теперь поделаешь...
Теперь мой черед, люди глядят на меня и ждут. Что же я скажу? Надо встать и сказать что- нибудь.
— Когда я слушал ваши речи, мне, откровенно говоря, показалось, что в нашем мировоззрении уже давно что-то прохудилось, сгнило, по крайней мере под небом так называемой свободной западной демократии, о других краях я ничего не могу сказать, потому что не знаю. Я отдал все, что имел, чтобы это мировоззрение выстояло, чтобы крепла свобода и самобытность мысли. Сначала я даже с оружием в руках защищал свои убеждения в тысяча девятьсот восемнадцатом и потом в отрядах ополчения в обеих войнах, но теперь мне начинает казаться, что меня бессовестно обманули, не потому, что где-то лучше, возможно, что и нет, вопрос ведь не в этом... Дорогие друзья, я старый человек, и речь не обо мне, но мне жаль этот чудный песчаный берег, и всех вас, окрестных жителей, и рыб в море. Когда эти жерла орудий на том берегу повернутся на сорок градусов, простите, эти заводские трубы, они сразу начнут травить рыбу, а ведь здесь вырастут такие же трубы; я уже так стар, что мне не стыдно вступаться за рыб, они ведь сами немые и беспомощные перед нами, людьми, но ведь и мы тоже немые и беспомощные перед окружающими нас phainomenonами и numenonами; как бы мы ни хотели, мы не можем погасить этот котел с варом, в котором борьба между видимой и невидимой действительностью кипела уже слишком долго и грозит разнести все вдребезги, мы немы перед ним, как рыбы...
— ...Он не пьяный... Может, просто больной... Я видел, как он пришел... Нет, наверно не пьяный... Эй, дядя... Послушай-ка, господин хороший, это общественное место... Вы что, больны?.. Давайте-ка наденем носки, дяденька, мы проводим вас на шоссе и найдем машину... Может, перегрелся на солнце... Да зачем тут полиция...
— Я хотел отчасти погасить свой долг тем рыбам, воды которых я тоже заражал, и тем людям, насиженные гнезда которых я превращал в пустоши.
— ...Перегрелся, конечно... Отведем его на шоссе... У тебя есть деньги на такси?.. Какого черта, вы же видите, что это образованный человек... Иди-ка, дядя, мы посадим тебя в машину, пока фараон не... Да, да, так... пошли...
Добросердечные люди, как заботятся обо мне.
— ...Вон такси идет... Этот господин хочет в город, ему стало плохо на пляже... Да нет же, не пьяный, черт возьми, разве не видите, образованный человек... Да, да, деньги есть... Ну, дядя, лезь-ка в машину, и фьють... Да, в город, куда тебя в городе отвезти? Ах, в клуб! Ты направлялся в клуб? У тебя деньги есть? Этот шофер хочет деньги вперед, гляди-ка ты, какой ты больной, да-а... да-а, вот тебе деньги, старина, я говорил, что это образованный господин... Ну, дуй, дядя, и повяжи голову хотя бы носотиркой, когда в другой раз на пляж придешь...
Водитель бросил на меня такой взгляд, будто я чудо морское. Ну и пусть. Машина тронулась. А я буду петь.
