детективу – наслаждением. Калагэну предстояло на следующий день изложить уже готовую историю Валпертону – историю, в которой все бы сходилось. Он должен был это сделать. Отправив это письмо, он тем самым сжигал мосты, потому что, вполне вероятно, что до Валпертона уже дошла новость о смерти Блейза. Имея перед собой письмо Калагэна, Валпертон ничего неопределенного сделать не сможет. Ему придется выждать. Перед тем, как предпринять какой-либо определенный шаг, Валпертон должен услышать все, что Калагэн собирается ему сказать. Если бы не письмо, тогда, по всей вероятности, в этот момент Валпертон находился бы на пути в Девоншир, и по прибытии мог бы по счастливой случайности или ловкости – раскрыть много того, что Калагэн хотел бы оставить нераскрытым.
В трубке послышался голос Ланселота Вендейна.
– Кто говорит?
Голос его звучал очень невесело, даже несчастно.
Калагэн ответил:
– Это Калагэн. Как ты там? Ты чувствуешь себя нормально, Ланселот? Как ты думаешь, можешь ли ты не спасовать перед жизнью? Или ты думаешь, что жизнь слишком тяжелая для тебя штука, и ты не можешь ее принять?
– Послушайте… – начал Ланселот.
Калагэн не дал ему продолжить.
– Однажды я сказал, что ты сукин сын, Ланселот, – сказал он почти ласково. – Я был неправ. Такое определение было бы слишком большим комплиментом для тебя: ты хуже, чем сукин сын. Может, я придумаю нужное слово и скажу тебе, когда мы встретимся в одиннадцать тридцать в Гранд Отеле.
– Меня здесь не будет в 11.30, так что не трудись идти сюда. Если бы я был здесь, то не стал встречаться с тобой. Ты очень высокого мнения о себе, Калагэн, не так ли? Пошел ты к черту.
– Хорошо, – согласился Калагэн. – Пусть я пойду к черту. Но даже это не поможет тебе. Я тебе скажу такое, мерзкий ублюдок, что ты будешь вынужден слушать меня, и тебе понравится, что я скажу!
В голосе Калагэна послышался металл. Он говорил очень тихо, но слова производили особый эффект: как будто через телефонную трубку ударяли по барабанным перепонкам Ланселота.
– Я приду в одиннадцать тридцать – жестко приказал Калагэн. – Ты будешь в своем номере и приготовишь к моему приходу бутылку виски и сифон с содовой. Если тебя там не окажется, я пойду и найду тебя. Когда я тебя найду, я вытрясу из тебя душу, а когда ты выйдешь из больницы, я сделаю так, чтоб тебя арестовали и бросили в тюрьму, как последнего жулика, которого поймали с поличным. Понятно?
– Да неужели… – презрительно хмыкнул Ланселот. – И могу я поинтересоваться, по какому обвинению?
Калагэн начал врать. В его голосе послышалась та неподдельная искренность, которая всегда сопровождала у него самую явную ложь. Он сказал:
– Все улики против тебя, которые мне были нужны, у меня уже есть…, ты, недоумок. У меня есть доказательства, что ты вместе с неким типом по имени Блейз и твоей кузиной Эсме Вендейн замышляли похитить драгоценности в Марграуде. Но вам не повезло, так как майор оказался слишком догадливым, и к тому же Эсме решила, что для нее будет лучше, если она скажет правду. У меня достаточно фактов против тебя, чтобы упрятать тебя за решетку на пять лет, ты, жалкий, никчемный неудачник. Ну, как тебе это нравится?
– Господи, – пробормотал Ланселот. – Все это чушь. Это…
– Черта с два, – сказал Калагэн. – А на твоем месте я не рассчитывал бы на то, что это чушь. Так что ты будешь в этой гостинице в 11.30, или я выбью тебе все твои зубы и заставлю их проглотить.
Он повесил трубку и вышел на Хей Хилл. Было четверть восьмого. Он направился в сторону Албермарл стрит к Джуэл Клубу.
Он подумал о том, что вечер у Ланселота будет не из приятных. Он представил себе, что Ланселот проведет часа два-три, не находя себе места, пытаясь отгадать, что Калагэн собирается с ним сделать. Калагэн усмехнулся, довольный собой.
Мисс Паула Роше, которая скромно сидела в углу помещения Джуэл Клуб, смотрела через стол на Калагэна с дружелюбием, граничащим с обожанием. Она уже поглотила великолепный обед и с удовольствием выпила три коктейля и почти две бутылки шампанского. Она с большим изяществом держала в своих длинных пальцах ножку фужера, отставив мизинец, что, по ее убеждению, соответствовало представлению о хороших манерах.
Мисс Роше была близка к тому, чтобы довольствоваться жизнью. Пусть войны начинаются и кончаются, думала Паула, а я вот здесь, и все тут. Она считала, что она прекрасно выглядела, – правда, первые признаки появились… чтобы замаскировать начинающие полнеть бедра, ей приходилось втискивать их в одежду на два размера меньше.
Грудь ее была упакована в новый лифчик, изобретенный некой дамой, понимающей что значит 'высокая грудь', и он соответствовал своему назначению на сто процентов.
У Паулы было ощущение, что она 'на высоте', во всем где было нужно. После сорока пяти минут борьбы не на жизнь, а на смерть перед зеркалом в своей спальне, ее лицо приобрело персиковый оттенок, наложенный слоем не меньше одной шестнадцатой дюйма в толщину. Ее брови, выщипанные до предела, самой ей казались верхом совершенства – даже если на беспристрастный взгляд они напоминали дорожку, оставленную неразумной и хилой сороконожкой, лапки которой были вымазаны индийскими чернилами. Веки ее, подкрашенные синей тенью, хотя и могли вызвать у какого-нибудь стороннего наблюдателя предположение, что Паула около трех лет не высыпалась как следует, по мнению самой Паулы, выражали некую изысканную усталость и склонность к любви – и уж, конечно, были знаками высшего благородства.
Она сказала:
– Мне… Я всегда была из тех, для кого большое значение имеет
– 'чувство собственного достоинства', и я не имею в виду ничего другого. Моя квартирная хозяйка, – в общем, я называю ее хозяйкой, хотя она скорее для меня прислуга – так вот, она на днях сказала мне: 'Мисс Роше, что меня беспокоит, так это эти самые немцы. Что мы будем делать, если они придут сюда?'
– Я набросилась на нее, – продолжала Паула. – Я сказала: 'Если они придут сюда, миссис Карровей… если такое произойдет, тогда вам потребуется прежде всего воинственный дух и чувство собственного достоинства, особенно чувство собственного достоинства'.
Она говорит: 'О, ну и что хорошего из этого выйдет? Им не нужно чувство собственного достоинства; то, что им нужно – это пара гранат'. Тогда я опять набросилась на нее и сказала: 'Миссис Карровей, гранаты – это для солдат, но женщине, если она леди, нужно чувство собственного достоинства. Если бы мне пришлось столкнуться с немецким офицером высокого ранга, я бы просто пожала плечами и сказала: 'Герр капитан, мне бы хотелось, чтобы вы поняли, что здесь у вас ничего не выйдет. По крайней мере, с Паулой Роше номер не пройдет' и я бы окатила его ледяным взглядом'. 'Да, конечно, – говорит она. – Но, предположим, что ваш взгляд на него не подействовал. Что тогда, мисс Роше?'
'Тогда и только тогда, – сказала я ей, – я бы использовала другие методы. Возможно, я разделалась бы с ним, но по своему, как подобает настоящей леди, – сказала я ей. Потом я говорю: 'На худой конец всегда есть утюг… но прежде всего чувство собственного достоинства. Будем же настоящими леди, пока есть возможность, а если такой возможности больше не будет, тогда, конечно же, нам придется разделаться с ними'.
Паула сделала большой глоток бренди. Она наклонилась в сторону Калагэна.
– Вы слышали о Елене Троянской? – таинственно зашептала она.
– Нет, Паула, – ответил Калагэн, – расскажите мне о ней.
– Жила некая женщина. Она была в полном порядке. Теперь смотрите, что она сделала Марку Антонию. Когда дела пошли плохо и этот Марк Антоний уничтожил все живое в округе, как саранча, что она делает? Ну, скажите, что она делает?
– Ну, и что она делает? – спросил Калагэн.
