Следователь внимательно изучил каждую фотографию — лицо инженера светилось внутренней страстью, интеллигентностью и, может быть, восхищением — главным образом самим собой.
— Понимаете, полковник, — начал Беров, на что следователь устало возразил, что он майор. — Понимаете, майор, драму моего молодого друга? Общество, блестящие салоны, компании красавиц — и вдруг провинциальная стройка! Грязь по колено, грубые мужики, керосиновые лампы. Вот она, жизнь! И Стилиян — инженер средней руки, а вокруг потрепанные женщины, мужчины, имеющие слабость к рюмке...
Климент Петров нахмурился.
— Христов сам пожелал работать на этой стройке... Именно там он мечтал работать.
— Да уж... большие были проекты, большие мечты. Занялся этой темой, потому что трудна и нова: «Автоматизированная система использования энергии отработанного тепла». Честолюбие свое тешил молодой человек.
— Я не вижу в этом ничего ненормального.
— А я вижу. Этот прыжок с высоты — да в самый низ, к мужичью... Что-то происходит у тебя в голове, каким бы ты ни был разумным и крепким... Это ведь то же самое, когда прыгнешь снизу вверх. Результат один — сотрясение мозга.
— Вы утверждаете, что его прошлая жизнь повлияла на его душевное состояние?
— Очень. Он хотел быть первым среди первых. А все эти женщины только мешали ему осуществить свои планы.
— Считаете, его исчезновение как-то связано с ними? Вы в этом уверены?
Тот пожал плечами. Глядя на его вязаный короткий жилет, не скрывающий торчащее брюшко, на помятое лицо с крашеными усами, на всю его огромную рыхлую фигуру, следователь строил догадки одну нелепее другой: что связывало, вернее, что было общего у молодого, блистающего «в свете» Христова и этого человека?
Словно услыхав его мысли, Беров сказал:
— Я был должен его отцу. Деньги я посылал сыну, да и сам частенько ездил в Прагу. Стили был таким парнем... Я хотел бы иметь такого сына — красивого, веселого, умного. Я человек одинокий, потому что уважаю абсолютную свободу...
— А что по этому поводу думал Христов?
— Я сумел ему внушить, что личная свобода — это наивысшее счастье... Но было и кое-что другое: вы не заметили, товарищ майор, некоторые люди закрепляются на самом лучшем моменте своей жизни и остаются там, как на одинокой вершине? Я знал одну красавицу, из-за которой мужчины друг друга убить были готовы... Но эта красавица никого из них не выбрала — осталась на своей вершине. Она моя сверстница, можно сказать — бабка, но по-прежнему не двигается с места, то есть со своей вершины. Закрепилась, так сказать.
— То есть Стилиян...
— Именно! — воскликнул Беров. — Мой Стили остался вот здесь, — он постучал по фотографии молодого человека. — Невозможно каждый день с утра до вечера загонять прошлые запросы в строительную грязь и даже в копание в этом безнадежном проекте...
— Безнадежном? Я не знаю другого проекта с бо?льшим будущим.
— Он такого не говорил. Гордый был человек. Но вспыхивал, как сухой порох, если я об этом речь заводил.
Следователь согласно кивнул: мало кто радуется трудностям...
Его собеседник долго и печально молчал.
— Ему другая жизнь была нужна, — вздохнул он.
— Но он ведь не бедно жил.
— Я не о том... Я оставил бы ему дом, кое-какие сбережения... А он все головой стенку пробить пытался. Хотел подняться выше других.
— И прежде всего — выше себя... Вы допускаете самоубийство? Без видимых причин?
— Да разве надо трубить о том, что были причины? Здесь все просто: столкновение мечты и реальности...
— Но реальность давала ему и настоящее, и перспективы. Большие перспективы.
— Мы, взрослые люди, привыкли к самому трудному — не иметь иллюзий... Я адвокат на пенсии, у меня богатый опыт. У вас, очевидно, тоже нормальное отношение к жизни, без розовых очков. Мы — два мрачных черных ворона, нам в самый раз выпить сейчас пару рюмок домашнего винца...
Следователь моргал растерянно. Может, он и вправду похож на ворона, который маячит поблизости от могил?
— Значит, самоубийство? — проговорил он. — Но тогда где же труп? Самоубийца обычно оставляет свое тело как вещественное доказательство...
— Значит, кто-то был заинтересован в том, чтобы скрыть его. Когда я был во Франции, я слышал историю об одной женщине, обнаружившей своего собственного мужа под кроватью. Мертвого. Она забальзамировала его, спрятала в гардероб. И целых два месяца полицию разыгрывала!
— У нас нет вдовы и гардероба. Вероятно, та женщина ждала истечения какого-то срока?
— Часа завещания.
— Не хватает нам завещания... Хорошее у вас вино.
— У меня виноградник на холме, на самом припеке... Еще по рюмочке?
Следователь отказался. Бывший адвокат смотрел на него острым взглядом, левая бровь у него подрагивала.
— А вы предполагаете убийство? — спросил он медленно.
Климент встал, застегивая пальто. Работа (то есть близость к крайним проявлениям человеческих страстей, низменных инстинктов, нелепостей и зловещих случайностей) превратила его в замкнутого и осторожного человека, сомневающегося во всем и во всех. Как будто сама смерть подавала ему знак, что он (один из немногих) имеет право приблизиться к ней, к ее зловещей тайне. Пробираться в ее покои почти ежедневно, предвидеть ее и открывать, осторожно, даже благоговейно прикасаясь лишь к ее первичной, стихийной силе, — это, в общем, нечеловеческое испытание для простого смертного.
Следователь взял шапку, стряхнул с нее пыль, которая была здесь повсюду (и везде следы пальцев на мебели), «Рай для Шерлока Холмса», — подумал он и вышел, провожаемый хозяином, который отодвигал стулья с висящей на них одеждой, попадавшиеся на пути.
— Держите меня в курсе дел, пожалуйста, — сказал Беров осипшим вдруг голосом.
— Лишь бы не остаться с пустыми руками, — задумчиво пробормотал Климент, сходя по каменным ступеням.
Цанка все труднее переносила ночи в общежитии, на куцей кровати с провисшей сеткой, которая и до нее давала холодный, казенный уют множеству женских тел. Днем еще куда ни шло — время крутило Цанку то туда, то сюда вместе с рычащим экскаватором, изнемогающую от жары, красную, как черепица. Копала... Машина глубоко вгрызалась в землю, а затем изрыгала из своей чудовищной пасти вместе с землей камни или что-нибудь непонятное — ржавое, сплющенное. Цанка гадала, как оно попало в землю (вроде само зарылось). Обломки исчезнувшей жизни. Она работала спокойно, ровно, без излишнего любопытства, без капризов — куда посылали. Что ни прикажут — сделает. Выносливая и терпеливая, трудилась наравне с мужчинами. Дважды в многотиражке отмечалась ее добросовестная работа. Бывало, принесет своему мужу газету, и читают вместе. Но однажды Цанка почувствовала себя растерянно, даже униженно. Ее муж разглядывал портреты передовиков. И вдруг сказал:
— Не буду возвращаться к старой профессии. Только начну примеряться к будущему — глянь, будущего-то и нет...
— Как это нет? Ты молод, здоров...
— Я не жалуюсь. О другом думаю днем и ночью. — И засмотрелся мимо Цанки в окно.
Беспокойство сжало ее сердце, в ушах стучало, а как заснула — принялась копаться в будущем, ища, на что бы опереться и как бы получше провести свои дни, которые теперь уже шли навстречу ей. Однажды приснилось, что она опять копает какое-то поле, и вот выскочил бригадир Юруков и начал что-то громко,
