Две канистры.
Я не знал, что это, но надеялся, что газолин.
Я подбежал к ним и отвернул крышку одной из них. Это был не газолин, это был бензин.
Теперь я понял, почему люди дважды пытались сжечь церковь в соседней деревне. Они видели, что в ней происходит.
Я подхватил одну из канистр и бросился обратно. Я видел, как Франсуаз склонилась над второй. Я не знал, проделал ли я в витраже достаточное отверстие, чтобы пролезть сквозь него; подбежав к стене, я увидел, что высадил витраж полностью.
Я запрыгнул в окно, не замедляя бега. Оно оказалось выше, чем я рассчитывал, или канистра была чуть тяжелее. Мне пришлось перекувыркнуться по полу дважды, прежде чем я смог подняться на ноги.
Потом была лестница.
Я не помнил, как миновал первый лестничный пролет – все произошло слишком быстро, чтобы это осознать. На втором я едва не свернул не в ту сторону, в которую следовало.
Я остановился, только когда приблизился к открытой двери. Я не хотел врываться туда, так как не знал, что могу там увидеть.
Отец Морон вонзил пальцы в свои глазницы; теперь он пытался вырвать и их. Напряжение и боль были гораздо сильнее, чем мог вынести этот человек; но то, что находилось внутри него, презирало боль.
Может быть, даже ее любило.
Отец Морон стискивал челюсти, и кровь быстрее бежала из надкушенного языка. Его половинка оторвалась и упала под ноги священнику.
То, что с безумной яростью рвал на себе отец Морон, начало поддаваться. Его правая рука стала двигаться вверх, и скрюченные пальцы держали, оторванными, лоскут окровавленной кожи.
Но там была не только кожа.
Кости священника становились мягкими и гнущимися. Черные жуки изгрызали их изнутри, проделывая тысячи мельчайших ходов.
Морон отдирал со своей головы череп кусок за куском.
Я размахнулся и стал поливать его бензином из канистры.
Обрывки кожи отделялись от головы Морона. Он уже разорвал себе лицо, и лишь шевелящаяся кровавая масса находилась там, где были когда-то глаза и лоб.
Он принялся за волосы.
Правая рука Морона подцепила отслаивающиеся черепные кости, и он с глухим стоном стал обнажать свой мозг.
Я видел, как черные жуки бегают внутри его извилин, вгрызаясь все глубже и глубже.
Левая рука Морона погрузилась в рот. Он схватил себя за левую щеку и оторвал ее одним движением. Потом его пальцы сомкнулись на нижней губе.
Франсуаз подбежала к Морону, оказавшись на расстоянии нескольких футов от него. Широкая струя бензина хлынула из горлышка канистры.
Все изменилось.
Морон продолжал отрывать кусок за куском от своей головы и швырять их вниз. Но было теперь и иное – иное движение.
Что-то, что находилось под черепом умершего, теперь начало шевелиться.
Сперва несильно, потом все увереннее, нечто поворачивалось внутри разорванного черепа человека, силясь освободиться.
Франсуаз вынула зажигалку, и маленький огонек запрыгал над серебряным футляром.
Морон согнулся от боли и отломал себе нижнюю челюсть.
Девушка бросила то, что держала в руках Тело несчастного охватило пламя; он зарычал, и в голосе этом не осталось уже ничего человеческого, только звериное.
Франсуаз отпрыгнула от живого факела.
Морон был облит бензином, а то, что все еще оставалось от его просторного одеяния, благодарно впитало в себя горючую жидкость.
Кожа и кости, оторванные священником от своей головы, теперь лежали под его ногами, и огонь жадно пожирал их.
Священник отклонился назад, разевая рот. Нижней челюсти у него уже не было, но я видел, как расширяется черное отверстие его горла.
Полчища жуков хлынули из него, покрывая собой стены и потолок.
– Бежим, – бросила Франсуаз.
Церковь горела десять с половиной часов. Люди приходили к ней и поднимали головы, чтобы увидеть золотой крест, сверкавший на ее вершине. Алые всполохи пожара танцевали вокруг него и заставляли светиться.
Никто из тех, кто обступил полыхающую церковь, не предпринимал попыток ее потушить.
Целую ночь она озаряла собою холмы.
