Я успокоил ее, обрисовав предстоящую операцию как вполне безобидную. Ула мне только помешает. Я должен действовать один, не отвлекаясь.
На дворе завывала вьюга. В лицо хлестнуло ледяной крупой. Ветром так прижало створки ворот, что мне пришлось навалиться на них всей тяжестью. Еле приоткрыв створку, я проскользнул в щель, и ворота с треском захлопнулись. Улицу перегородило высокими сугробами, метель неистовствовала. На сугробах снег завивался, словно пена на гребнях волн. Я медленно двигался сквозь белый вихрь, пока не разглядел помост для молочных бидонов.
Перед нашими воротами выросла снежная стена. Чертыхаясь, я полез через забор. Канавку, которую я прочертил в саду, волоча ноги, тут же занесло снегом. Наружная дверь дома находилась с подветренной стороны. На засов ее, слава богу, не заперли, она была лишь прикрыта. Особенно осторожничать незачем, из-за вьюги все равно ничего не услышат. Но колокольчик лучше придержать. Слегка отворив дверь, я просунул руку и успел схватить язычок колокольчика до того, как он звякнул. Затем протиснулся в сени и прикрыл дверь, не запирая ее. Вот теперь мне захотелось сделаться маленьким-маленьким и легким как пушинка; ступеньки лестницы стонали подо мной, хотя я снял обувь и ставил ноги с краю, у самой стены. Еще громче заскрипели половицы в коридоре, да так, что скрип, наверно, и на улице бы услышали. Плохо дело… Я остановился и заставил себя успокоиться. Разумеется, доски скрипели не громче обычного. Просто я слишком нервничал. Теперь я шагнул увереннее. Еще три шага, и передо мной дверь родительской спальни. Нажимаю ручку, дверь легко открывается. Слышу храп с присвистом — отец спит.
Эх, надо было вывернуть пробки! Что, если кто-нибудь проснется и включит ночник… Спуститься вниз, к щитку? Нет. Пригнувшись, крадусь по правой стороне комнаты, нащупываю стул. На спинке висит куртка. Домашняя куртка отца. Затаив дыхание, обыскиваю карманы. В левом — нет; в правом — нет; во внутреннем — тоже пусто.
Куда же он спрятал ключи? В карманах брюк нащупываю лишь носовой платок и складной нож. Через три-четыре шага — прикроватная тумбочка. Ногой задеваю ножку, храп внезапно прекращается. Вьюга на улице тоже на какое-то мгновение стихла, но тут же возобновилась с прежней силой. Я застыл на месте. Отец всхрапнул, потом еще раз, еще… и захрапел опять равномерно. Ящик тумбочки покачнулся, когда я сунул в него руку. Что-то звякнуло. Связка ключей!
На соседней кровати раздался кашель. Заскрипели пружины матраса. Мать медленно повернулась на другой бок. Казалось, это длится бесконечно. Мне захотелось выбежать из комнаты, пройти по коридору, не таясь, включить свет… До чего же неприятна темнота: следи за каждым своим движением, не ошибись… И от кого прячусь — от родителей. Что, если мое подозрение подтвердится и отец убил того мальчика?.. Знала ли об этом мать? Фриц? Вопросы, вопросы, совершенно не ко времени, только отвлекают. Сейчас надо прислушиваться к каждому шороху, это важнее. Наконец дыхание матери выровнялось. Быстрее за дверь, но спокойно, ничего не задеть! Только теперь я почувствовал, что лоб покрылся испариной и спина мокрая, хотя в комнате было прохладно и мерзли ноги.
В коридоре я задышал свободнее. Спустившись по лестнице, снова прислушался. Кроме завываний вьюги, ни малейшего звука. В руке чуть звякнули ключи. Я вдруг опять засомневался. Что это со мной? То не терпелось поскорее залезть в шкатулку, а теперь стою в нерешительности. Испугался? Чего еще бояться после тех ужасных месяцев, что остались позади…
В комнату со шкафчиком я все же вошел не сразу. Хотя дверь легко двигалась в петлях, мне показалось, что она поддается еще труднее, чем недавно Улины ворота. Я боролся не с дверью, а с самим собой. Мне было противно то, что я намеревался сделать. А что, если я не найду ничего существенного?.. Там будет видно, время есть. Во всяком случае, никто из домашних не должен что-либо заметить. Это значит, что мне еще раз придется совершить проклятый рейс наверх и положить ключи в ящик.
Зажечь лампочку? Нет, рано. В пепельнице на столе я нашел коробку спичек. Крохотный огонек, а как он успокаивает! Видишь знакомую обстановку, стены, знаешь, что, кроме тебя, здесь никого нет. Не то что на темной лестнице, в коридоре или в родительской спальне.
В шкафчике меня интересовала только шкатулка. Вот она, тускло-зеленая с серебряным ободком. Но снова меня что-то удерживает. Вместо того чтобы сунуть ключ в замочную скважину и откинуть крышку, я зачем-то несу шкатулку к столу и ставлю ее.
Вот теперь необходим свет. Одной свечки хватит, а на рождественской елке их двенадцать. Фитиль, потрескивая, неохотно загорелся. Замок шкатулки открылся почти бесшумно, и крышка откинулась. Первое, что я увидел, — деньги, перевязанные пачки банкнотов. Ничего удивительного. Отец не доверял сберегательной кассе. Почему же он хранил шкатулку здесь? Ведь спали-то все наверху? Да, недальновидно поступает старик.
Деньги. Об этом я и не подумал. Мне стало страшно. Ведь если меня обнаружат или всего лишь заподозрят в том, что я открывал шкатулку, отец обвинит меня в краже. Этого я не предусмотрел.
Теперь уж все равно. Я вынул пачки и на дне шкатулки увидел большой коричневый конверт, запечатанный клейкой бумагой.
Таких конвертов у нас дома не было. Если его вскрыть, отец поймет, что кто-то лазил в шкатулку, и, конечно, заподозрит меня, а разъярившись, чего доброго, помчится в полицию. Только сейчас я осознал, как легкомысленно поступаю. Ведь я ко всему притрагивался голыми руками, на всех предметах остались отпечатки моих пальцев. Значит, бросить начатое? Положить все на место, а ключи в тумбочку… Но как же я тогда узнаю тайну?
Кажется, хлопнула наружная дверь?
Погасить свечку!
Прыжок к двери, напряженно вслушиваюсь. Как ни таращу глаза, все равно ничего не видно. Тихонько приотворяю дверь из комнаты. С улицы кто-то стучится? Прошли секунды, минуты, может быть, и четверть часа — я стою неподвижно, вглядываясь в темноту сеней. Невидимый «некто» делает, наверно, то же самое и с тем же успехом. Неслышно крадусь в сени. Лицо обдает мелкой снежной пылью. Поскрипывают дверные петли.
Никого. Просто я не закрыл как следует дверь и ветром ее распахнуло.
Быстро возвращаюсь в комнату, зажигаю свечу. Отложив в сторону пачки денег, вскрываю спичкой конверт. Извлекаю листок дешевой почтовой бумаги с бурыми пятнами. Прежде всего смотрю на подпись. Какой-то Артур шлет сердечный привет, привет…
Листок задрожал в руках, когда я повернул его, чтобы увидеть, кому пишет этот Артур. Буквы заплясали перед глазами. Как только они встали на свои места, я прочел имя Фридриха Мадера. В первой же строчке. «Дорогой Фридрих!» — начиналось письмо. Оно было написано пятнадцатого апреля этого года. Пальцы ощупали конверт. В нем лежало что-то еще. Я встряхнул его, оттуда выпал кусочек грязноватого картона с такими же бурыми пятнами, что и на письме. Он соскользнул со стола и на лету повернулся: фотография!
В это мгновение я не ощутил ни испуга, ни удовлетворения, ни отчаяния. Я нагнулся, поднял снимок и с первого же взгляда узнал на нем своих родителей; возле них едва держался на нетвердых ножках ребенок. Позади стоял мальчик постарше, лицо его было на снимке размыто.
Я пробежал глазами письмо, пропуская все неинтересное для себя. Потом прочитал еще раз, что Дитер Коссак после взрыва остался жив, его лишь легко ранило. Никто из жителей деревни — кроме автора письма — не решился войти во двор Коссаков, опасаясь наступить на мину. Затем пришли советские саперы и оцепили весь участок, подъехали также санитарные машины. Когда двор очистили от мин, он не знает, потому что на следующий день уехал из деревни. Фамилия автора письма — Мозер! Вот оно то доказательство, о котором говорил мне Мадер во время нашей ссоры и которое лежало у него в кармане куртки. Тот, кто завладел этим конвертом, и был… убийцей Мадера.
Эта мысль как громом поразила меня. За окном бушевала вьюга, а я стоял в оцепенении, пока у меня не закружилась голова и я не повалился в кресло.
Очнувшись, я заметил, что свеча наполовину сгорела. Сколько же времени я стоял, сидел? Меня вновь одолели раздумья.
Настоящее и прошлое. Отец и я. Его вина и предполагаемая моя. Все связано одной семьей. Яшке тут ни при чем, подумал я с удивлением, а ведь все казалось таким ясным, когда я уходил из его дома. Теперь я понял, почему отец был неописуемо изумлен, когда я «признался» ему в убийстве.
Мысли перепутались, кружась вокруг неопровержимого страшного факта: мой отец убил своего друга
