касалось государства. Он даже уговаривал меня поступить затем в офицерское училище. А Фриц еще и солдатом не отслужил. Так было заведено в крестьянском доме: да свершится воля отца.
Он хотел прогнать меня из Рабенхайна, это я понял. Фриц был его любимцем, которому должна достаться усадьба, и отец опасался, что я воспротивлюсь. Я усмехнулся. Теперь вовсе не обязательно иметь свой двор тому, кто хочет стать крестьянином. Сельскохозяйственным кооперативам позарез нужны специалисты, особенно молодежь. Для них строили современные дома и общежития. Но в глазах отца такие «бездворные» крестьяне оставались чужаками, мошенниками и неумехами, которых следовало гнать в шею. Он признавал крестьянином лишь того, кто владел собственной усадьбой, и чем она больше, тем лучше. Время остановилось для него много лет назад. Неужели он так и закоснеет в прошлом?
— Давай решай, — потребовал он.
— Так сразу, сейчас? — Мать выпрямилась, готовая опять вступить в бой за меня, даже если придется для этого пожертвовать покоем предрождественского вечера.
— Верно, завтра тоже будет день, — раздраженно пробурчал брат.
Отец покачал головой. Случись такое полгода назад, я бы вскочил, наорал на него и хлопнул дверью. Но за последние месяцы я научился обуздывать себя. Я не спеша допил вторую рюмку и сказал:
— Буду учиться, как тогда решили.
Отец язвительно рассмеялся и встал. Несколько раз он обошел вокруг стола. Я наблюдал за его согнутой фигурой. В послевоенные годы он заработал искривление позвоночника. Руки у него свисали почти до колен. Я невольно сравнил его с обезьяной и тут же опустил голову, устыдившись своей мысли.
Превратно истолковав это движение, отец сказал грубо:
— Сам, наверно, понимаешь: вряд ли допустят на учебу такого, как ты, которого лишь потому не держат в тюрьме, что не хватило доказательств.
Он остановился передо мной.
— Ты тоже думаешь, что Мадера убил я?
— А кто же еще?
Мать тихонько вскрикнула. Она попыталась встать, но тут же бессильно опустилась на стул.
— Зачем же ты тогда садишься со мной в сочельник за один стол, если так думаешь? — Я чуть не добавил слово «отец», по оно застряло у меня во рту.
— Что там у тебя с Мадером было, меня не касается, — заявил он резко. — Я и не с такими негодяями, то есть хотел сказать, людьми, за одним столом сиживал… Все равно никто не поверит, что это не ты сделал, что-то да прилипнет к тебе, а значит, и к нам. С такой колодкой на ногах жить в деревне потяжельше, чем в тюрьме.
Я вскочил. Он отступил на шаг, но пошатнулся и головой уткнулся мне в грудь. Одной рукой я чуть приподнял его и посмотрел ему в глаза.
— Слушай, ты, праведник, — сказал я почти шепотом. — Как-нибудь я напомню тебе, что не всегда ты дружил с законом. Доказательства найдутся.
Фриц, швырнув сигарету в пепельницу, встал между нами. Я отстранил его, чтобы видеть лицо старика. Он стоял, сжав губы, и если бы я не знал, что у него нет зубов, то наверняка услышал бы их скрежет. Ему было только шестьдесят лет, но он был похож на мумию. Хотя бы вставил себе протезы! Куда там, с его жадностью. Сам надрывался всю жизнь и мать чуть в гроб не вогнал — и все для Фрица, только для него. Я же был обузой, претендентом на наследство. И прежде чем мысль сформулировалась в моем мозгу, слова сами слетели с языка.
— Выгоняешь меня? Ну что ж. Но из деревни я уеду не раньше, чем найдут убийцу. Согласен: освобождение за недостатком доказательств — для меня не жизнь. Ты мне это сейчас так ясно растолковал, что еще благодарить тебя придется.
— Хватит вам! — закипятился Фриц. — Оставь его в покое, отец. Я тоже посоветовал ему куда- нибудь перебраться. Но выгонять его не позволю, об этом и не думай. Мне ты обещал автомашину. Дай ему столько же, на устройство. А когда уж дойдет до наследства, поделим поровну, вот мое слово.
— Спятил, парень, вконец спятил. Для чего ж я тогда надрывался — чтобы свои деньги на ветер швырнуть? Там, в Силезии, у меня было большое хозяйство, самое большое в селе. Все пропало… Эту усадьбу мне завещал Коссак, мой друг, когда подорвался на мине вместе с женой и ребенком. Да что я говорю, усадьбу? Это был жалкий курятник супротив моей прежней!.. А теперь я нажил еще больше добра и денег, чем у нас было. И ты хочешь все разбазарить?
— Не разбазарить, а поделить. Каждому сыну поровну.
— И это говоришь ты, Фриц? Ты?
— Да, только так, отец, — упорствовал брат с неожиданной дерзостью.
— Это не только твое добро и твои деньги, Эдвин, — вмешалась мать.
Мы с Фрицем дружно вытаращили на нее глаза. Мать сплела руки, лицо ее подергивалось от волнения. Отец разинул рот и покачал головой.
— Тебя еще не хватало! — пробормотал он, побагровев.
Но мать на сей раз не испугали эти признаки назревавшего гнева. Она не потупила взора.
— Нет, это не только твое добро, — твердо повторила она. — Я тоже вложила в него свою жизнь и здоровье, и Фриц потрудился, и Вальтер не меньше. А что он стал солдатом, так то была твоя воля. Добро это наше, и, когда речь зайдет о дележе, я тоже не стану молчать. Это мое право. И у меня никто его не отнимет. Даже ты.
Старик, изменившись в лице, еще больше согнулся. Казалось, он покорно склонился перед женой. Но эта скрюченная поза была обманчива, он был сейчас опасен, как волк, изготовившийся к прыжку. В такие минуты он принимал мгновенные решения, хотя обычно вынашивал свои планы днями. Я вспомнил случай, когда он продал крестьянину из соседней деревни телку. Тот уже взялся за цепочку, висевшую у телки на шее, как отец вдруг спохватился, что стоимость цепочки в цене не оговорена. Покупатель возразил, что так, мол, принято, скотину продают вместе с поводком. Они заспорили; крестьянин, человек огромного роста, легонько отстранил отца, а тот внезапно пригнулся и ударил его головой под дых. Пока великан стонал и корчился, отец преспокойно снял цепочку, выгнал телку на дорогу и, торжествуя, вернулся в хлев.
Отец с несвойственной ему покладистостью ответил матери:
— Ну ладно. Завтра все скрепим на бумаге.
— Согласен? — спросил меня Фриц.
Благодарить его, что ли? Но ведь я вовсе не собирался уезжать отсюда, я хочу остаться в Рабенхайне, на моей родине, дома!
— А насчет убийцы, — продолжал Фриц, — брось ты это дело, не возись. Полиция ничего уже не найдет. Не ломай без толку голову, еще свихнешься. Плюнь на все. Если я тебе понадоблюсь, дверь моей комнаты всегда открыта. Садись.
Я покачал головой, однако с благодарностью пожал Фрицу руку.
— Не стоит. Пойду лучше к себе, подумаю. До завтра.
Я тепло взглянул на мать, чтобы подбодрить ее, и поднялся к себе наверх. В моей комнате все оставалось по-прежнему. Зимние вещи в шкафу пахли нафталином. Ключ от наружных дверей лежал в ящике стола. Я не спеша переоделся, размышляя о том, что будет дальше со мною, и в подавленном настроении спустился по лестнице.
В сенях меня дожидалась мать.
— Как успокоишься, возвращайся, — шепнула она, — Я поговорю с ним.
Я провел ладонью по ее жидким волосам.
— Хорошо, мама, ради тебя вернусь.
Только ради нее? Нет, я вернусь и останусь тут, в родном доме, до тех пор, пока смогу открыто смотреть в глаза любому человеку, не опасаясь, что он считает меня преступником.
Снегопад прекратился. Звездной и ясной была ночь на рождество. Деревня еще не спала. Во всех домах празднично светились окна. Я шагал без всякой цели, устало переставляя ноги. Мне было все равно, куда идти. Лишь бы остаться одному. В некоторых домах не скрывали занавесками рождественское веселье. Возле елок играли дети, за семейными столами разговаривали, ели, пили, не представляя себе, что значит быть одиноким.
