— У нас только одно место, а вашему сыну нужно два.
— Но у вас такое питание, что он освободит второе место.
— Пусть сначала позанимается физкультурой, ибо наше главное требование для поступающих — худощавость.
Сгибаясь под тяжестью своего тела, я потащился прочь. Мне казалось, что я ползу на брюхе или иду на четвереньках, что грудь моя колышется, словно вымя дойной коровы в Ком Гараб, зад обвис, живот весь в дряблых складках, и в каждой из них скапливается липкий густой пот.
Вскоре за небольшую плату я вступил в клуб, где до изнеможения занимался физическими упражнениями. Когда тело приобрело стройность, прием в школу уже закончился. Тут я понял, что путь к учебе мне закрыт и надо искать работу.
Отец решил сам позаботиться об этом и взял меня к себе в лавку. При этом ему пришлось выгнать своего помощника, обвинив его в том, что тот обсчитывает покупателей. Ведь для нас двоих уже не было места.
В начале каждого месяца лавка наполнялась покупателями, грязными продовольственными карточками, засаленными деньгами. Когда из продажи исчезал какой-нибудь продукт и люди узнавали, что он еще есть в лавочке Абд ар-Расуля, они бросались к нам, тесня и отталкивая друг друга, пытаясь скупить все что можно. Случалось так, что товар уже кончался, а они продолжали драться. Тогда мне приходилось оттеснять их подальше от полок, чтобы стоявшие там товары не свалились им на голову или рука вора тайно не дотянулась до кулька с сахаром.
В моем отношении к отцу было больше восхищения и страха, нежели любви. Мне нравилась его смелость, а его жестокость внушала мне трепет. Он уже давно перестал возглавлять религиозные радения, потому что бакалея отнимала все его время с утра и до вечера. Иногда он заставал меня за сочинением или исполнением песен и тогда язвительно говорил: «Ты забыл, что тебя не приняли в школу? Что же ты не зарабатываешь себе на пропитание, как мы все?» Но я продолжал посылать на радио одну песню за другой, не получая никакого ответа. Тайком от отца я пытался писать песни о любви и страдании, похожие на те, что сочиняют другие, вкладывая в них всю пылкость чувств, волновавших меня.
Вечером, когда мы укладывались спать в своей комнате, и в соседних окнах гасли огни, а крики вокруг превращались в шепот, я стал замечать что-то новое. Сквозь сон я слышал загадочные звуки и голоса, доносившиеся оттуда, где спал отец со своей молодой женой. Мало-помалу со смешанным чувством любопытства, отвращения и сладострастия я стал понимать, что происходило в их мире.
Летом я предпочитал спать не в комнате, а в коридоре, куда выходили двери других комнат. Зимой же там было слишком холодно. Через год Аватыф родила первого ребенка. Она родила его в полдень.
Солнце печет мою голову, на которую уже прокралась плешь. Жара растопила красоту женщин, аромат их духов испарился, запахло потом из-под мышек. Третий автобус прошел мимо. Я спрашиваю того, кто стоит рядом, который теперь час, тот, отдуваясь, отвечает: «Миллион». Женщина каждые две минуты пересаживает ребенка с одной руки на другую. Старик устремляет взгляд вверх, на солнечный диск, а затем спрашивает меня, какой номер автобуса должен подойти. Время от времени кто-то уходит с остановки и, призывая Аллаха, поднимает руку и что есть силы кричит: «Такси!»
В бакалее отец занес надо мной нож, чтобы ударить меня:
— Что же ты делаешь, сукин сын?! Все пописываешь свои любовные песенки?! Неужели я для этого воспитывал тебя! Я-то хотел, чтобы ты стал шейхом ордена, а ты становишься шейхом порока…
Вмешиваются покупатели. Один из них говорит:
— Оставь его, муаллим[9], прошу тебя. Все дети таковы…
— Дайте мне научить его уму-разуму! Негодяй!.. Даже в этом ты не можешь преуспеть!..
Несколько рук загородило меня. Кто-то выхватил нож из рук отца. Он ударил меня по лицу, свалилось несколько кусков мыла, я хотел запустить один из них ему в голову. Все это происходило уже не в первый раз, и я решил, что этот будет последним.
Но последним он не стал. Какое-то время я искал другую работу. Наконец один мой приятель привел меня в транспортную компанию. Я стоял перед чиновником, принимавшим заявление, и мне вспомнилось, как я стоял перед секретарем спортивной школы. Этому тоже не понравилась моя полнота, хотя к тому времени она уже изрядно поубавилась. Он сказал: «Наши машины набиты пассажирами, я бы даже сказал — набиты до отказа. У нас нет недостатка в таких, как ты. Ты не протиснешься среди пассажиров. Нам нужны кондукторы тонкие, как тростинки. А ты?.. Ты больше похож на слона или на дельфина. Ха-ха-ха!» Я поддержал его смех, дабы не казаться толстым и неуклюжим. Он заговорил снова:
— Наша компания любит давку. Чем больше народу набьется в автобус, тем богаче выручка, и тогда кондукторы получают премию. Восемь пиастров[10], если доход составит восемь фунтов, и четыре пиастра за каждый фунт сверх того. А с твоей фигурой премии тебе не видать.
Я взмолился:
— Даю слово, я ужмусь.
— Зачем ты так много ешь? Экономь, дружок, для других. Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! Вы, наверное, думаете, я миллионер. Обещаю с сегодняшнего дня ничего не есть.
— Я возьму твои документы. Но тебе важно убедить экзаменаторов на комиссии.
Я вернулся в клуб, где торговали худобой. Там я обнаружил десятки таких, как я, каждый занимался до изнеможения в надежде хоть немного уменьшиться в размерах и тогда получить место в школе или на службе. Тренировки походили на истязания: наклониться, выпрямиться, сесть, встать, лечь, поднять одну руку, опустить другую, нагнуться вправо, влево, прогнуться вперед, назад — будто я исполнял зикр. И так до тех пор, пока я не начинал обливаться потом и дышать, свесив язык набок, как собака, спасающаяся бегством от хищника.
Я стал пить меньше воды, уже не спал днем, ел только один раз в день. Я укрощал свое тело, как укрощали строптивую лошадь нашего деревенского старосты. Может, это поможет протиснуться сквозь толчею?
И хотя мне было очень далеко до тростинки, я все же сумел убедить экзаменаторов в тот день, когда предстал перед ними. Я спел им кое-какие свои песенки, позаимствовав чужие мелодии. Один рассмеялся, другой улыбнулся (таким было первое признание моих песен), и я стал кондуктором.
В автобусной давке мне представлялось, что я в одной из комнат нашего полуподвала: такой же низкий потолок, так же, согнутые в дугу, толпятся люди, прижимаются друг к другу тела мужчин и женщин, вспыхивает плоть, сталкиваются входящие и выходящие, наступают друг другу на ноги — разгораются ссоры. Один из пассажиров занят только тем, чтобы не упустить освобождающееся место. Самое главное для него — сесть, как будто от этого зависит его судьба.
— Вы позволите, ханум?
— Позволяю. Никто вам не мешает.
— То есть как это никто не мешает?
— Я вам разрешаю!
— Мы же в автобусе.
— Он, наверное, решил, что он в «Хилтоне».
— Подумайте, он сказал: «Позвольте».
— Ей не нравится, что ею пренебрег мужчина.
— А тебе бы это понравилось?
Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
— Ай, мои ноги, мои бедные ноги!
— Если мы уже сейчас так страдаем от тесноты, что же будет с нашими детьми?
— Какой я умный, что не женился.
— А теснота заменяет ум: сдавит так, что человек лишается способности иметь детей.
— Ну, жить без детей легче, чем переживать эпидемии, голод или войны.
— Теснота — все равно что война. Всякий раз, как я смотрю на своих детей, мне становится страшно за их будущее.
— Еще несколько лет, и мы будем жить на земле только стоя.
— Смешно сказать, но ведь толчею помогла создать медицина. Теперь и в деревне врачи. Подумать
