Анафема

дрожь рук Наместника, случайно коснувшихся ее щиколотки. Раба Евгения с удовольствием отдалась этому прикосновению. Ладони Единственного показались ей неожиданно теплыми и почему-то влажными.

Легостаев зашел девушке за спину, оценил изящную линию спины, как-то по-детски торчащие лопатки и крепкую попку.

– Ты готова умерщвлять свою плоть, раба Евгения?!

– Да! ДА!!! – почти выкрикнула она. Испугавшись, что слишком громко, Женя понизила голос до шепота, добавила почти неслышно: – Все, что скажешь…

– Готова терпеть боль, холод и голод?!

– Да!

Кивнув скорее себе, чем девушке, Легостаев скинул балахон, оставшись в одних трусах. За поясом у него торчала жуткого вида плеть. Женя ничего этого не видела, иначе вряд ли бы продолжала стоять так неподвижно, прикрыв глаза в ожидании чего-то необычного.

Да, это действительно было необычно. Даже скорее невероятно.

Что-то свистнуло, и на спину девушки обрушился обжигающий удар. От неожиданности и дикой, режущей боли она закричала в полный голос.

Удар повторился. Еще. И еще. Раба Евгения больше не кричала, со всей силы закусив губу, лишь стонала, вздрагивая всем телом после каждого удара.

Легостаев вошел в раж. Он бил девушку по спине, ягодицам, бедрам, ногам, сдерживая силу ударов, но не их количество.

После десятого Женя вдруг почувствовала резкий укол наслаждения. Словно что-то взорвалось внутри и с каждым ударом продолжало взрываться снова. Она застонала в полный голос, по прикушенным губам текла кровь, из глаз лились слезы. В экстазе она выкрикивала:

– Еще! Да! ЕЩЕ!!

Вдруг удары прекратились. Раба Евгения обмякла, крики чуть затихли.

Новый свист и… обжигающая полоса пролегла по ее груди. На коже вспух красный рубец, но змеиный язык плети не дал ей передышки. Он укусил еще раз, задев сосок, еще…

Женя кричала, захлебываясь слезами и словами, ей было хорошо и нестерпимо больно одновременно.

Легостаев сдерживал себя с трудом. Забить девушку насмерть совсем не входило в его планы, но ей так нравилось… Вон как орет.

«Тише… тише. Я же не палач!»

В Женином крике потонули какие-то шумы за дверью. Наместник даже не обернулся. Рабу Евгению сотрясал неизвестно какой по счету оргазм, она извивалась под ударами плети. Испещрившие кожу рубцы, яростно пылающие похотью глаза и нечленораздельные рычания сделали ее похожей на тигрицу.

Дверь за спиной Наместника вздрогнула от удара, прогнулась, но устояла. Запоры пока держали. Женя в этот момент с трудом простонала:

– АА!!! ЕЩЕЕЕЕЕ!!!

Под чьим-то крепким плечом дверь подалась и, сорвавшись с петель, отлетела на полметра вперед, едва не задев Наместника. Легостаев в гневе обернулся, собираясь отчитать нарушителей. До сих пор никто не мог войти в его покои без разрешения, а уж в заднюю комнату – и подавно.

В подвал! На неделю! И не кормить!

Но он не успел сказать ни слова. Несмотря на возбуждение, голова оставалась ясной – Легостаев моментально все понял. И ему тут же захотелось исчезнуть. А еще – кричать, ругаться, биться головой о стены. Ибо это был крах. Крах всех его надежд и мечтаний.

Комната мгновенно наполнилась людьми. Бородатый крепыш в стилизованной под камуфляж незнакомой форме в долю секунды вырвал у Легостаева плеть, завернул руку за спину, заставив согнуться от боли. Сказал:

– Стоять, сука. Стоять и бояться.

Из-за двери то и дело доносились голоса: «Анафема! Всем оставаться на своих местах!», «Анафема! Спокойно, вы под нашей защитой», а то и просто: «Стоять! Анафема!».

Невысокий мужчина с неприметным лицом снял потертую кожаную куртку и набросил ее на исхлестанные Женины плечи. Потом окинул комнату презрительным взглядом и с нескрываемым отвращением произнес:

– Не двигаться, Легостаев. Вы в нашей юрисдикции. Я – старший контроллер Анафемы Артем Чернышов.

В наступившей тишине последний стон Жени показался особенно громким. Вид ее был страшен – в кровь искусанные губы, залитое потом лицо, жутко вспухшие полосы на гладкой белой коже. Девушка попыталась взглянуть на неожиданных гостей, подняла голову… и потеряла сознание.

2003 год. Из дневника Марины Астаховой

…14 Мая.

Весна. Хочу влюбиться. Вот прямо сейчас – взять и влюбиться! Чтоб Никита не слишком расслаблялся. А то он все думает, что я по нему сохну. Да нужен он мне! Тьфу! Вот еще… Договорились же тогда обо всем. Решили, что оба свободны, можем делать, что хотим.

Или, как я теперь понимаю, он может делать, что хочет, а я – сохнуть по нему.

Разбежался.

Ладно, дома допишу, ИМР скоро. Скучища, да еще на две пары.

Проклятье!

Забыла дома тетрадку по ИМР. Придется в дневнике писать. Прости, дневничок, ты многое от меня вытерпел, потерпи, пожалуйста, и это. Вот сейчас Циклоп придет, ручаюсь, ТАКОГО я в дневник никогда не писала.

Забавно, Никита один сел. Клеился к Лерке, клеился – и на тебе. Интересно, она его отшила, что ли? Хотя какое мне дело? Он теперь свободный, пусть делает, что хочет.

Ну, все-таки интересно.

И Лерка какая-то странная сегодня. Тряпки напялила отпадные, но не накрасилась. Сидит мымра мымрой. Я и то красивее.

(Стилизованная львица с бантиком и сердечком в лапках.)

ЭТО Я!

Может, случилось чего. Лерка, говорят, разборчивая. Дала Никите по морде и все дела. Это я, дура, слушала его, развесив уши. И млела.

А он наверняка ей то же самое плел: устал от траха без любви, хочу, чтобы чувства были, чтобы не как обычно – «сунул, вынул и бежать» (зачеркнуто) «пое…» (жирно зачеркнуто, конец слова замазан) потрахались на раз, и все. Хочу, как у людей – по-настоящему.

Лерка хоть и блатная, но не дебилка же (два последних слова обведены кружком, на них указывает стрелочка).

А САМА?

(Почерк становится ровным, разборчивым.)

ИСТОРИЯ МИРОВЫХ РЕЛИГИЙ

Лекция 29

Ведущий – проф. Бердан

Нет, лучше так:

Ведущий – проф. Циклоп :)

В конце восьмидесятых, когда наметился крах коммунизма, в том числе и как общегосударственной религии, российский народ оказался перед некоей идеологической пустотой. Стало не во что верить. Сначала возникшую пустоту люди стремились заполнить традиционным для России православием.

Ага, помню, как все в церкви ломанулись. Маманя моя в первых рядах. Хотя если б не та тетка шизанутая, неизвестно еще, как дело повернулось.

В начале девяностых годов волна окрещенных окрепла, превратившись в поток, стало неожиданно