естественное следствие страха и недавнего обморока.
Напротив ворот я замечаю маленькое кафе с телефоном-автоматом. Прежде чем уступить мне, телефон нагло заглатывает три монеты. Григораш, по счастью, оказывается на месте и без долгих слов соглашается прибыть через десять минут на «место происшествия».
Я знаю, что ему можно довериться абсолютно во всем. Особенно его профессиональной тщательности. Впрочем, и сам великий Шерлок Холмс не мог бы довести до конца ни одного из своих расследований, не будь у него под рукой лаборатории и, главное, верного и преданного друга, доктора Ватсона.
У меня тоже в этом смысле серое вещество вполне на уровне, не будем прибедняться, но без помощи Григораша мне никак не обойтись. Это как в футболе — для того, чтобы забить гол, я должен получить точный пас от своего партнера. Забиваю мяч в ворота я, это мне аплодируют трибуны, но заслуга тут не только моя, а в равной степени и того, кто вывел меня на ударную позицию. Впрочем, это сравнение — как, собственно, и всякое другое — весьма относительно. Во-первых, у нас в угрозыске никому и в голову не придет тебе аплодировать, в нашей конторе это такая же редкость, как снег в июле. В этом смысле у нашего полковника даже принцип выработан: «За что тебя, старина, хвалить? За то, что ты вывел на чистую воду преступника? Так ведь это твое ремесло! За это тебе и платят деньги. Ведь никто же не аплодирует токарю высшего разряда за то, что он обработал деталь с величайшей точностью?!»
С ним можно согласиться, с полковником, а можно и не соглашаться. Доброе слово, как известно, и кошке приятно. Особенно сказанное к месту и ко времени, от него и на сердце веселее становится.
Возвращаясь, я снова прохожу мимо комнаты Лукреции Будеску. Плача уже не слышно. То ли успокоилась, то ли ушла куда-нибудь.
Прокурор ходит в ожидании взад-вперед по комнате и курит одну сигарету за другой.
— Где вы пропадаете? Я тут чуть не загнулся от скуки! Ну что, дозвонились?
Я пересказываю ему свой разговор с Григорашем, не упускаю и того, что слышал, как плакала за дверью Лукреция Будеску. И все время невольно кошусь на слуховое окно — прямоугольник скучного, серого неба.
— Я еще раз пролистал рисунки Кристиана Лукача, — сообщает мне Бериндей.
Только сейчас я замечаю на постели папку с эскизами студента. Она раскрыта на портрете Петронелы Ставру.
— Он был очень талантлив! — заключает со вздохом прокурор.
Я подхожу к постели и тоже долго рассматриваю портрет. Бериндей делится со мной мыслью, которая и мне тоже приходила уже на ум:
— Вы думаете, это —
И хотя эта гипотеза очень соблазнительна, я ее пока отвергаю:
— Это было бы слишком просто… Нет, не думаю. Прокурора не убеждает моя ни на чем, собственно, не основанная категоричность. Он требует доказательств. Что ж, они у меня, кажется, есть.
— Вы забываете об ударе, нанесенном кем-то Лукреции Будеску. Это был сильный удар, его нанес, несомненно, мужчина.
Но и это его не убеждает. Он приводит достаточно основательное возражение:
— Мы ведь ее еще не видели, эту Петронелу. Очень может быть, что она девушка рослая, спортивная, сильная. К тому же вполне возможно, что она приходила сюда не одна, а с новым своим любовником, ради которого и бросила Кристиана Лукача.
Прокурор умом не обделен. Как и воображением, впрочем… Его гипотеза вполне логична, выводы похожи на правду, они подводят меня вплотную к версии о несчастном случае: Кристиан Лукач, страдая от почечного приступа, попросил свою бывшую возлюбленную сделать ему обезболивающий укол, она ошиблась дозой, испугалась, позвала на помощь своего нового дружка. Ну и так далее… Да, вариант начинает обретать более или менее четкие контуры.
— Но есть еще кое-что, — продолжает прокурор, — что мы упустили из виду. Тот, кто вскрыл опечатанную дверь и проник сюда, воспользовался ключом, а ключ мог быть только у…
— С таким же успехом он мог открыть дверь отмычкой, — опровергаю я его без особой убежденности. — К тому же я уверен, что и у Лукреции Будеску есть ключ от мансарды. Выходит, по-вашему, мы и ее должны подозревать?
Прокурор по отвечает, молча курит. Но это ею замечание насчет ключа уже пускает во мне корни.
— Я непременно спрошу Лукрецию Будеску, нет ли у нее ключа от чердака. А также, не было ли ключа у Петронелы Ставру.
Он соглашается со мной. Я закрываю папку с рисунками как раз в тот момент, когда в дверях появляется Григораш.
— Приветствую вас, господа! И десяти минут не прошло — а я уже тут как тут!
Он снимает пальто — он так спешил, что запарился, — ставит на пол свою походную сумку с профессиональной аппаратурой и с ожиданием смотрит на меня.
— Ну-с, что я на этот раз должен фотографировать? Я беру его за руку, веду, как ребенка, к окошку и прошу влезть на табурет. Его это, кажется, забавляет.
— Ты хочешь, чтобы я выпрыгнул в окошко?
— Лезь, — подталкиваю я его, — прыгать пока не придется, но… Что тебе видно за окном, ну?!
Григораш послушно глядит во все глаза в окно и через несколько секунд вскрикивает:
— Черт! Металлическая коробка! Шприц! — Он смотрит на меня сверху вниз и, кажется, запляшет сейчас от радости. — Сфотографировать-то я ее сфотографирую, но как ее достать оттуда?!
— А тебе все подавай на блюдечке? — И, не долго думая, я снимаю с себя пиджак.
— Капитан! — пытается меня остановить прокурор. — Не делайте глупостей!
Григораш придерживается противоположной точки зрения. Он ограничивается лишь тем, что тактично указывает мне на опасность предприятия. Пока я расшнуровываю ботинки, он принимается за дело: упершись локтями в подоконник, щелкает фотокамерой.
— Вы не в своем уме, капитан! — Прокурор вполне искренно боится за мою жизнь, и это меня трогает почти до слез. Я пытаюсь привлечь его на свою сторону:
— А что прикажете делать? Вызвать пожарных? Но Бериндею не до шуток.
— Это, во всяком случае, было бы разумнее. Закон предоставляет мне право призвать на помощь, кого бы я ни счел необходимым, в том числе и пожарных.
— Игра не стоит свеч! — поддерживает меня Григораш. Он уже отщелкал свое, спустился с табурета и смотрит па меня с нескрываемым любопытством, будто на космонавта, готовящегося выйти в одиночку в открытое космическое пространство.
Я закатываю рукава рубашки.
— Вам бы и штаны еще с себя спять для полноты картины! — не то шутливо, не то с осуждением фыркает Бериндей.
Григораш не забывает предупредить меня:
— Платок носовой при тебе? Вытащи его, чтобы он был под рукой, не то начнешь там, на крыше, выворачивать карманы…
Своевременный совет. Я вынимаю платок из кармана и засовываю его за брючный ремень. Потом обращаюсь к аудитории голосом человека, идущего на эшафот:
— Молитесь за меня!
Взбираюсь на табурет, внимательно оглядываю скат крыши за окном. Он не такой уж и крутой. Я хватаюсь обеими руками за подоконник и подтягиваюсь, как на турнике. Теперь я наполовину высунулся из окна, осенний воздух холодит мне лицо и грудь. Надо мной во все небо серые, насупившиеся тучи. Еще одно усилие, и я опираюсь коленями на подоконник. Еще одно — и я уже на крыше.
Теперь самое трудное — подняться на ноги и, стоя во весь рост на крутизне ската, не потерять равновесия. Я проделываю все это не спеша, осмотрительно. На мгновение у меня в голове промелькнула
